Елена Калмыкова - Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья

Но сын казненного заговорщика Филипп, как известно, все-таки решился вопреки закону осуществить гнусный план отца, от которого он, по мнению хрониста, унаследовал склонность к преступлениям, и захватил в 1328 г. корону Франции в обход своего кузена Эдуарда III. Вскоре после этого Филипп Валуа обманом пленил герцога Бретонского «за то, что тот не хотел воевать против короля Англии» [1168]. В 1387 г. Карл VI, решив окончательно расправиться с непокорным Гентом, подло воспользовался светлым праздником Рождества. Король объявил, что хочет встретить Рождество в Генте, «как будто этим он оказывал честь горожанам», и для этого он в конце сентября отправил туда много бочек (по данным Уолсингема — 1800 [1169]) с вином и восемьдесят вооруженных людей для их охраны [1170]. «Но внимательные горожане удивились тому, что король начал приготовления к празднику в это время года… и особенно тому, что он отправил так много охраны. И они подумали, что король задумал предать их смерти, так же как он поступил с их соотечественниками ( compatriotis suis ) — горожанами Дама ( Damme )». Это опасение подтвердилось, когда один из горожан проткнул несколько бочек, но из них ничего не вытекло, после чего под предлогом снятия пробы с королевского вина бочки были открыты: в них оказалось оружие в количестве, достаточном для того, чтобы перебить все население Гента [1171].

Подводя некоторые итоги, можно констатировать, что образ «чужого» выстраивался как антитеза к образу «своего»: описывая врагов и соотечественников, историографы использовали негативные и позитивные проявления одних и тех же качеств. В отличие от современной европейской культуры, в которой значимую роль играют представления о толерантности, в Средние века любая инаковость воспринималась не как альтернатива, но как оппозиция, что не только порождало набор полярных характеристик: храбрость — трусость, миролюбие — воинственность и т. д., но также вызывало неприятие и нетерпимость. При этом отрицательное описание «чужих» традиционно сопровождалось постулированием позитивных характеристик «своих».

Осознание человеком своей индивидуальности невозможно без первоначальной констатации особенностей, отличающих его от остального мира. Еще сложнее группе или общности вычленить общие для всех характеристики. Осознать единообразие «чужого», врага всегда легче, чем схожесть своих, поскольку взгляд со стороны облегчает эту задачу. И чем дальше дистанция восприятия чужой общности, тем легче обнаружить кажущиеся общими характеристики, которыми эта общность обладает.

Непосредственный анализ параметров, по которым историографы выстраивали образы «своих» и «чужих», вынуждает констатировать их удивительную устойчивость. Фактически, эти характеристики вообще не меняются, являясь традиционными для любой эпохи, варьируются лишь реципиенты. Конфликты между общностями «своих» и «чужих» меняют не столько риторику в адрес «чужого», ставшего врагом, сколько ее восприятие. Так, в случае с представлениями англичан рубежа позднего Средневековья и раннего Нового времени о себе и своих противниках нет ни одной характеристики, которая могла бы считаться национальной: доблесть и трусость, благочестие и его отсутствие, коварство и доверчивость, сила и слабость, даже сладострастие и пьянство вполне могут быть отличительными особенностями отдельных индивидуумов внутри одного сообщества. Однако в ситуации конфликта все эти индивидуальные качества превращаются в характеристики целого народа.

Постоянно сравнивая по одним и тем же параметрам соотечественников с врагами Англии, английские авторы неотвратимо приходили к выводу о физическом и моральном превосходстве представителей своего народа над «чужими». В пропагандистской литературе любые свидетельства о наличии у врага положительных характеристик воспринимаются скорее как исключение из правила, при этом авторы исторических произведений нередко «воздавали должное» достоинствам противника исключительно ради того, чтобы на этом фоне ярче проявились «типичные» негативные черты.

Со временем неприязнь англичан к шотландцам и французам становится настолько «естественной», что уже сама принадлежность к этим народам вызывала предубеждение. Например, многие авторы, недовольные женитьбой короля Ричарда на малолетней дочери французского короля, обвиняют принцессу в том, что она пусть косвенно, но принесла в Англию «много вреда» — уже в день ее приезда на Лондонском мосту было задавлено толпой девять человек, среди которых был один монах [1172]. Одновременно с этим пороки и недостатки англичан либо переносятся в положительную плоскость (например, разграбление вражеских земель трактуется как наносимый врагу ущерб), либо приписываются лишь какой-то конкретной личности, в то время как весь народ, от короля до последнего крестьянина, обладает лишь одними достоинствами.

Размышляя о формировании национального самосознания, хочется отметить, что война, причем далеко не каждая, является лишь фактором интенсификации этого процесса, но не его причиной или источником. Разумеется, в периоды вооруженных конфликтов сообщество «своих» всегда апеллирует к эмоциям, позволяющим сплотиться перед лицом врага, но доминантной может стать любая идентичность: религиозная, сословная, политическая, культурная и т. д. Актуализация той или иной идентичности во многом зависит от восприятия конфликта. И если конфликт концептуализируется (с самого начала или по мере развития) как национальный, то это само по себе является более чем веским свидетельством развитости «национального самосознания».

Эпохальные события XIII в. (подписание Великой хартии вольностей, гражданская война середины века, наконец, возникновение парламента) привели к складыванию у подданных английской короны представлений о себе как о политическом сообществе, об ответственности государя перед подданными, о внесословном общественном благе и, самое важное, об активной роли каждого члена сообщества в жизни государства. Политика перестала быть исключительно делом короля, став сферой непосредственных интересов каждого. В результате феодальные по сути войны с Францией и Шотландией не являлись таковыми в восприятии современников, что, безусловно, сказалось и на последующей историографической традиции. Война за наследство монарха переживалась как война всех англичан. В результате старые топосные рассуждения о мерзостях врага стали наполняться новыми эмоциями, превращаясь в национальные характеристики.