Елена Калмыкова - Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья

Чаще всего историографы ограничивались кратким сообщением о том, что враг нарушил перемирие, поскольку использовал его исключительно для подготовки нападения на англичан [1148]. Впрочем, время от времени авторы сообщают дополнительные сведения, свидетельствующие о вражеском коварстве. Например, Томас Уолсингем рассказал, как в 1368 г. Карл V прислал королю Эдуарду дружеское письмо и ценные подарки, «чтобы окончательно усыпить его бдительность», напав тем временем на графство Понтье [1149]. В декабре 1385 г. закончилось англо-шотландское перемирие. Однако вскоре король Шотландии прислал Ричарду II «чрезвычайно смиренное и почтительное письмо с заверениями в том, что он верен перемирию и уважает подданных короля всех сословий», а также с сожалениями о том, что шотландцы напали на английскую границу. Хронист из Вестминстера подчеркнул, что, хотя, согласно утверждению Роберта II, это было сделано «самовольно и без его ведома», но на самом деле лицемерный шотландец обманывал короля Англии, намереваясь напасть на него врасплох [1150], поскольку в Шотландию уже прибыло французское войско в 5 тысяч латников во главе с адмиралом Жаном де Вьенном. Союзники «вторглись в Англию на двадцать миль, грабя и сжигая все на своем пути и уводя много пленных» [1151].

Склонный к обобщениям и глубокомысленным выводам автор «Деяний Генриха V», проанализировав ход переговоров в 1416 г., сделал следующее умозаключение: «Только посмотри, какими двуличными были французы… под прикрытием лживых переговоров о мире, они на самом деле думали вовсе не о нем, но лишь о разговоре, затянутом с целью отсрочки мира» [1152]. Тем временем они собирали огромную армию, включавшую большой отряд наемников из Генуи и других итальянских городов, и готовили мощный флот, чтобы затем осадить Арфлер, а также атаковать побережье самой Англии. Как сообщает хронист, Генрих V поначалу пытался, надеясь на заключение мира, игнорировать действия врагов, но, поняв, «что французы специально затягивают переговоры, чтобы обмануть его, а сами вовсе не стремятся к миру, а, наоборот, собрали войско для осады Арфлера», миролюбивый король Англии приказал «объявить войну» [1153]. Узнав об этом, «французы предложили Генриху V более выгодные, чем раньше, условия мира», на которые король, «все еще надеющийся на мир и жаждущий его», согласился. Утрируя доверчивость английского короля, этот автор использует драматический прием нагнетания переживаний. Дальше он рассказал о чудовищном обмане и двуличии короля Франции, которого явно не смущает репутация лжеца, готового пойти на любые коварные ухищрения, дабы получить выгоду. «Когда английский совет был почти готов принять лживые предложения, высказанные при этих благовидных условиях, французы, раньше давшие согласие на определенные просьбы, по своей двуличности отказались сделать это. Снова обманутый и введенный в заблуждение пустыми разговорами, король… был вынужден против своей воли, но по чрезвычайной необходимости, ради своего народа и города Арфлера, опять взяться за оружие» [1154].

Но на этом история не заканчивается, поскольку, когда король Англии находился уже в Саутгемптоне, готовясь отплыть во Францию, Карл VI написал письмо императору, скрепленное его собственной печатью. В этом письме король Франции просил императора Сигизмунда I стать посредником в мирных переговорах между ним и королем Генрихом, обещая удовлетворить «ради торжества справедливости и вечного мира между двумя королевствами» все требования английского совета, а также сообщал, что готов лично встретиться с королем Англии для заключения «вечного мира», а до тех пор — установить перемирие. Генрих V якобы так обрадовался этому известию, что даже «предложил распустить английский флот, веря, что его противник сделает то же со своим». Однако, как хронист и намекал с самого начала, французы вовсе не собирались снимать осаду Арфлера. Более того, через два дня король Генрих получил известие о том, что мощный французский флот находится весьма близко от Портсмута, готовясь напасть на него и на остров Уайт. А чуть позже поступили новости из Парижа, где очень плохо обошлись с послами английского короля: они были вынуждены сами платить за проживание и не имели возможности покидать жилища, в которых им пришлось провести все время. И только тогда, наконец, Генрих V понял вероломство Карла VI, затягивающего переговоры в надежде на то, что продолжение блокады заставит жителей Арфлера сдаться по той же причине, которая привела к капитуляции Кале в 1347 г. [1155]Эмоциональные комментарии событий, характерные для этого автора, были так же восприняты другими историографами, использовавшими «Деяния Генриха V» в качестве основного источника. Например, Томас Элхэм после рассказа о том, как французы вероломно нарушили перемирие, замечает, что «король был сильно раздосадован тем, что французы его одурачили», хотя он изначально знал, что «французы никогда не соблюдают договора» [1156].

Эти и другие эпизоды, свидетельствующие не только о вражеском коварстве, но о безграничной доверчивости, если не сказать наивности английских государей, прекрасно отражают одну характерную особенность средневекового мышления. Очевидно, что хронисты, даже авторы, работавшие в популярнейшем жанре «Деяний», совсем не заботились о гармоничности или целостности создаваемого ими образа. Монарх одновременно может быть и мудрым, и наивным; и жестоким, и благочестивым. Для историографов эпохи Средневековья на первый план всегда выходит конкретный эпизод, содержащий отдельную мысль, которая может никак не соотноситься со смысловой нагрузкой других частей повествования. Действия персонажа в рамках одного эпизода могут противоречить поведению этого же героя в иных ситуациях. В определенном смысле средневековую хронику можно представить в виде мозаики, частички которой обладают вполне конкретными цветами, но не складываются в общий рисунок. Фактически, можно говорить о том, что образ «целостной личности» появится на страницах исторических произведений только с началом Возрождения.

Отношение к хитрости подданных приобретает немного другой оттенок. Если речь идет о замыслах врага, то это качество, так же как у государей, выступает в значении «коварства», что, безусловно, вызывает негативную реакцию у историков, осуждающих подобное поведение. Почти во всех хрониках можно найти рассказ об измене капитана Кале, попытавшегося сдать город французам накануне Рождества 1350 г. Капитан Кале Энрико из Павии и его брат (которых английские хронисты называют генуэзцами), находившиеся на английской службе, вошли в сговор с сэром Жоффруа де Шарни, пообещав за большую сумму денег открыть ворота города. Об этом предательстве стало известно королю Эдуарду, который срочно отправился в Кале. Повесив предателей, король не только назначил нового капитана города, но и приготовил французам ловушку: в назначенный день ворота города открылись, давая проход небольшому отряду рыцарей во главе с самим Жоффруа де Шарни, однако затем ворота были закрыты, а мост поднят. Захватив в плен предводителя отряда и его ближайших соратников, король Эдуард дал у стен Кале сражение остальному войску французов, нанеся ему сокрушительное поражение [1157]. В этом, как и в большинстве других случаев, коварство сопровождается нарушением слова или принесением лживой клятвы, о чем говорилось выше. Однако в хрониках упоминаются и другие виды обмана, когда враг рассчитывал на доверчивость англичан. Забавный эпизод, описанный некоторыми историографами, характеризует одновременно и подобное коварство, и трусость врага. В 1403 г. на остров Уайт прибыли французы, требуя от его жителей «содержание для королевы Изабеллы», вдовы Ричарда II. Жители Уайта ответили, что «король Ричард умер, а королева, возможно, отослана домой, поэтому они не будут платить; но если они [французы. — Е. К .] хотят сражаться, то им будет разрешено высадиться на берег и они получат три дня перед битвой для отдыха». Однако французы, которые меньше всего хотели сражаться, услышав этот благородный ответ, отплыли на родину [1158]. По-своему показательно суждение автора «Деяний Генриха V», который, высказываясь о герцоге Бургундском, определяет его лицемерие как национальную черту французов [1159]. А вот Эдуард Холл, ссылаясь на римских историков, упоминает, что «шотландцам чрезвычайно нравится врать» [1160].