Елена Калмыкова - Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья

Трусость вражеских воинов, как и примеры проявления этого порока у враждебных Англии государей, постоянно подчеркивается во всех английских источниках. Как отметил цистерцианец Томас Бертон, поскольку французские рыцари постоянно уклонялись от сражения с англичанами, «они были прозваны зайцами» [1120]. При этом враги регулярно терпят поражения от англичан не только потому, что первые трусливы, а вторых в битвах поддерживает сам Господь, но и потому, что англичане превосходят их как воины. Как бы ни пытались жители Арфлера, собрав все свое мужество, противостоять осаждающим их англичанам, им, по мнению хрониста, ни разу не удалось причинить англичанам больший урон, чем они сами несли во время вылазок [1121]. Все это свидетельствует о явном, с точки зрения историографов, преимуществе английских воинов над противниками.

Хроники пестрят сообщениями о грандиозных победах подданных английской короны над превосходящими их в несколько раз силами врага. Желая еще больше превознести доблесть соотечественников, историографы постоянно делают акцент на неравном численном соотношении сражающихся войск. Например, по данным «Деяний Генриха V», при Азенкуре менее 6 тысяч англичан разбили 60 тысяч французов [1122], а согласно хронике Адама из Уска англичан было 10 тысяч против 60 тысяч французов [1123]. Аббат Томас Бертон утверждает, что в 1347 г. 80 военных французских кораблей отказались от сражения с 11 английскими торговыми судами [1124]. Под 1435 г. в «Английской хронике» содержится упоминание о том, что король Шотландии попытался захватить замок Роксборо с войском в 140 тысяч человек против двадцати четырех английских латников, защищавших крепость. Горстка англичан успешно отбивала шотландские атаки, а вскоре до шотландского короля дошли слухи о том, что английские лорды собираются на помощь осажденным. Испугавшись, король снял осаду и отвел свою армию [1125]. Показательный эпизод приводится в «Скалахронике»: пять английских оруженосцев, имея из доспехов лишь щиты, одну кольчугу и три арбалета, победили пятьдесят напавших на них французских латников, захватив одиннадцать пленных. По утверждению Томаса Грея, этот пример английской воинской доблести якобы настолько поразил даже самих врагов, что «французы в других гарнизонах насмешливо называли его "подвигом пятидесяти против пяти"» [1126]. Для понимания средневековой ментальности описанный Греем эпизод представляет особый интерес, поскольку в данном случае знаток военного дела, непосредственный участник многих кампаний, описывает совершенно неправдоподобную ситуацию. Трудно поверить, что опытный рыцарь принял на веру такую байку. Между тем эту часть хроники Грей писал самостоятельно, следовательно, приходится исключить вероятность заимствования истории у какого-нибудь авторитетного предшественника. Значит, Грей либо сам выдумал этот анекдот, либо счел его вполне «достоверным» — достойным веры, заслуживающим того, чтобы в него верили читатели.

Отбирая информацию для своих трудов, средневековые историки далеко не всегда ограничивались рассказами о событиях, в реальности которых они были абсолютно уверены. Еще Августин Блаженный в трактате «О христианском учении» в качестве главной цели историописания указал на то, что «история рассказывает о произошедшем правдиво и для пользы» [1127]. Более четко этот постулат о дидактической цели истории был сформулирован в свое время ев. Иеронимом, на которого ссылались многие авторитетные историки последующих поколений. Именно так поступил Беда Достопочтенный, заявив в предисловии к «Церковной истории народа англов»: «Смиренно прошу читателей не ставить мне в вину погрешности против правды, которые могут встретиться в моем сочинении, ибо в соответствии с истинным законом истории я просто записал те из собранных сведений, которые счел полезными для поучения потомства» [1128]. В классическое Средневековье идея всеоправдывающей морали прочно укоренилась в сознании историографов. Возможно, не только далекие от ратного дела клирики, но и взявшийся за перо военный мог, не вступая в противоборство с совестью или голосом разума, несколько преувеличить подвиги соотечественников.

Важно отметить, что даже если хронисты приводят данные, свидетельствующие о численном равенстве сторон, то соотношение потерь однозначно указывает на английский героизм и физическое превосходство. Например, по сообщению Генриха Найтона, при взятии Кана «англичане захватили в плен 100 рыцарей и много простых солдат и около 5000 горожан, при этом они сами не понесли никаких потерь, кроме одного оруженосца, который был ранен и скончался через два дня» [1129]. В битве при Креси французы потеряли убитыми 2 тысячи рыцарей и 32 тысячи простых солдат, а англичане — трех рыцарей и одного оруженосца [1130]. Согласно «Английской хронике», при Азенкуре было убито 11 тысяч врагов, а «всего их было 120 тысяч человек», в той же битве англичане потеряли герцога Йорка, графа Саффолка и «еще 26 человек» [1131]. Широко тиражируемые описания храброго поведения и рассказы о грандиозных победах способствовали кристаллизации у англичан чувства национальной гордости.

Существует стереотипное представление о том, что в период Столетней войны, как и в предыдущую эпоху, английскому рыцарю было легче найти общий язык с представителем французского благородного сословия, чем с английским простолюдином. Действительно, в исторических сочинениях этого периода, особенно в куртуазных трудах Жана Фруассара или Кювелье, можно найти множество примеров доминирования сословной идентичности над национальной. В предыдущем разделе я приводила примеры куртуазного поведения английских и французских рыцарей в отношении друг друга. Однако подчеркну, что поиск этого «общего языка», как правило, происходил в мирное время или, по крайней мере, в интервалах между военными действиями. Уважение к благородному статусу противника могло иметь значение только во время поединка, в реальном бою «свои» определялись не по сословному принципу, а по принадлежности к тому или иному лагерю.

В общественном сознании, отражением которого в определенной степени является хронистика, складывается вполне четкое представление о доблести как о национальной характеристике: все англичане независимо от того, являются ли они воинами или нет, отличаются чрезвычайной храбростью, которая помогает им побеждать превосходящие в несколько раз силы противников. Зачастую историографы намеренно подчеркивают низкий социальный статус англичан, дабы усилить вес одержанной теми победы. Неоднократно встречаются упоминания о том, как простые сельские жители побеждают вражеских рыцарей [1132]. А отказ мирных английских купцов вступить в битву с напавшими на них французскими пиратами был трактован хронистом из Вестминстера как позор для всех англичан [1133]. Этот анонимный автор отнюдь не одинок в своих суждениях. Под 1379 г. Томас Уолсингем сообщает, что английские купцы решились дать сражение объединенному испано-французскому флоту (битва закончилась полной победой англичан) после того, как прославленный бриганд Хью Кавли в обращении к соотечественникам сказал, что им «скорее пристало принять объятия смерти, чем столь позорно терпеть сейчас потери, а потом издевательства» [1134]. При этом, превознося гипертрофированную храбрость соотечественников, английские поэты и историки, как уже отмечалось, нередко приносили правдоподобие и достоверность в жертву назидательности и морали. В анонимной поэме «Об осаде Кале» бургунскими войсками в 1436 г. говорится о том, что ворота города оставались все время открытыми как вызов осаждающим [1135]. Определяя идеологическое воздействие подобных сообщений историографов о блистательных военных подвигах, можно утверждать, что читатели получали представление о том, что подданные английской короны значительно превосходят другие народы не только физически, но и силой духа.