Леон Юрис - Милая , 18

Оркестр смолк на середине аккорда.

Забили барабаны.

Все торопливо поставили бокалы и выстроились в ряд по обеим сторонам лестницы.

На верхней ступеньке появился Адольф Гитлер, и, когда в сопровождении целой кучи черных уни­форм он начал спускаться, оркестр грянул: ”Гер­мания, Германия превыше всего”. Спины немцев вытянулись, как аршин, а сердца возликовали от избытка чувств. Не в силах сдержать воодушев­ления, какой-то младший чин крикнул ”Зиг хайль!”

Гитлер остановился и, улыбаясь, кивнул.

— Зиг хайль! — снова выпалил тот же офицер.

И весь зал стал скандировать ”Зиг хайль!”, выбросив вперед и вверх правую руку.

Слезы радости текли по щекам Франца Кенига. Он был зачарован, загипнотизирован.

* * *

В Польше, как и в Чехословакии и в Австрии, этнические немцы рассчитывали получить возна­граждение за шпионскую и подрывную деятель­ность в стране, гражданами которой до прихода немцев они были. За несколько месяцев до втор­жения доктор Кениг стал видной фигурой в дви­жении этнических немцев. Теперь его назначили заместителем нового комиссара Варшавы Рудольфа Шрекера.

— К вам доктор Пауль Бронский, — сказала сек­ретарша.

Кениг, сидевший за массивным полированным столом в своем новом кабинете в ратуше, поднял глаза:

— Введите!

Пауля ввели. Кениг, сделав вид, будто погру­жен в лежащие перед ним бумаги, не предложил ему сесть, не поздоровался, не выразил сочув­ствия по поводу того, что Пауль потерял руку, — ничего. Бронский был еще слаб, и, хотя ампу­тация прошла благополучно, его мучили постоян­ные боли. Целых пять минут простоял он перед Кенигом, пока тот поднял глаза. Пауль понял, что Кениг наслаждается моментом, а немец обвел взглядом роскошную меблировку, словно показы­вая, как далеко он ушел от крошечного кабинетика, который прежде занимал в университете.

— Садитесь, — наконец сказал он, развалясь в кресле и зажигая трубку.

Прошло не менее пяти минут, пока он снова за­говорил, всем своим видом излучая наслаждение взятым реваншем.

— Я вызвал вас сюда, Бронский, потому что мы собираемся создать новый Еврейский Совет (юденрат). Комитет общины мы распускаем с сегодняш­него дня. Назначаю вас ответственным предста­вителем евреев свободных профессий.

— Но, Франц, моя должность в университете...

— С завтрашнего дня в университете евреев не останется.

— У меня нет выбора?

— Нет. Смею вас заверить, что вы попадете в гораздо лучшее положение, чем многие другие варшавские евреи, если будете неукоснительно выполнять наши приказы и сотрудничать с нами.

— Просто не знаю, что ответить. Бесполезно, конечно, заявлять, что ... уже много лет, как я порвал с еврейством.

— В приказах из Берлина сказано ясно, что но­вые законы о евреях распространяются и на тех, кто принял католичество, и на тех, у кого один из родителей, дедов или даже прадедов был ев­реем. Так что исповедует еврей иудаизм или ото­шел от еврейства — значения не имеет.

— Франц... я своим ушам не верю...

— Времена изменились, доктор Бронский, сле­дует с этим смириться и как можно быстрее.

— Мы столько лет были друзьями...

— Ну, нет, друзьями мы никогда не были.

— Пусть коллегами. Вы всегда были человеком чутким. Вы же сами видели, что творилось здесь в последний месяц. Не могу поверить, чтобы та­кой гуманный, здравомыслящий человек, как вы, потерял к нам всякое сострадание.

— Бронский, — Кениг положил трубку, — я в полном ладу с самим собой. Понимаете, мне слиш­ком долго лгали все эти благочестивые филосо­фы, которые толкуют об истине, красоте и побе­де ягнят. То, что сейчас происходит, — это ре­альность. Побеждают львы. Германия в одну ми­нуту дала мне больше, чем тысяча лет прозяба­ния в поисках ложных истин. Итак, я считаю, что вы согласны войти в состав Еврейского Со­вета.

— Разумеется, я буду счастлив в него войти, — иронически рассмеялся Бронский.

— Вот и прекрасно. Завтра в десять утра яви­тесь сюда за первыми приказаниями комиссара Рудольфа Шрекера.

Пауль медленно поднялся и протянул Кенигу руку. Тот ее не принял и сказал:

— С вашей стороны будет благоразумнее отка­заться от манеры поведения, которая раньше соз­давала видимость равенства между нами. Назы­вайте меня ,,доктор Кениг” и выражайте мне зна­ки почтения, положенные вышестоящему лицу.

— Времена действительно изменились, — отве­тил Пауль и пошел к двери, но Кениг его оклик­нул:

— Вот еще что, Бронский, отныне Жолибож пред­назначается исключительно для немецких офице­ров и должностных лиц. Евреям там жить запре­щено. Дней через десять я перееду в ваш дом; вам дается это время на устройство. Прежде чем вы начнете ахать и охать, добавлю, что, только помятуя о наших прошлых отношениях, я заплачу вам приличную сумму, а прочие евреи Жолибожа вообще ничего не получат.

Бронскому стало дурно. Он прислонился к две­ри, но быстро пришел в себя и сумел открыть ее.

Из дневника

Варшава пестрит немецкими мундирами всех цве­тов. Нужно иметь табель о рангах, чтобы разоб­раться, кто кому подчиняется. Самая нарядная форма, пожалуй, у нового комиссара Рудольфа Шрекера. Мы о нем ничего не знаем, но ясно, что он прибыл сюда отнюдь не завоевывать наше расположение. Комитет общины, наш, можно ска­зать, религиозно-правительственный орган, рас­пущен, и создан новый Еврейский Совет. Эммануил Гольдман, музыкант и настоящий сионист, попросил меня войти в исполнительный комитет. Я отказался, потому что этот Еврейский Совет мне как-то подозрителен.

Александр Брандель

* * *

Рудольф Шрекер, новый комиссар Варшавы, был родом из маленького баварского городка. Ему вовсе не хотелось провести всю жизнь за сапож­ным верстаком, как его отец, дед и прадед. Да и неизвестно, получился ли бы из него хороший сапожник, — способностями он не отличался. Со­вершеннолетия он достиг в послевоенной Герма­нии, горько разочарованной своим поражением, потерявшей направление и цель. Это было время недовольства, и он был одним из недовольных и вся его энергия уходила на проклятия миру, ко­торого он не мог понять и к которому не умел приспособиться. Он влачил жалкое существова­ние, имея за плечами два развода, четырех детей, долги и постоянные запои.

В двадцатые годы Бавария зашумела, и этот шум отозвался музыкой в сердце Рудольфа Шрекера и ему подобных. Им предлагали занять в жизни такое положение, которого они никогда не добились бы сами. Шрекеру очень импонировало объяснение, которое теперь давалось всем его неудачам. Оказывается, он вовсе не был ни в чем виноват, он просто жертва всемирного заго­вора против его народа. Шрекер тут же стал на­цистом.