Натан Эйдельман - «Быть может за хребтом Кавказа»

Хотя булгаринские бумаги исчезли еще более безнадежно, чем катенинские [22] Их видели перед самой Великой Отечественной войною в Эстонии, где жили и живут прямые потомки Фаддея Венедиктовича. В 1941–1944 гг. в оккупированном Таллине кипами булгаринских бумаг, говорят, долго растапливали печи в одном из домов (а в булгаринском архиве, без сомнения, были тексты о Пушкине, Грибоедове, декабристах; возможно, и подлинные их материалы). , письма Грибоедова к Булгарину не пропали; тут уж неутомимый Фаддей Венедиктович позаботился: он начал их печатать сразу же после тегеранской трагедии. Письма как бы документально удостоверяли булгаринское участие в делах великого человека.

В полном собрании сочинений и писем Грибоедова, таким образом, оказалось 22 письма к Булгарину и одно отдельно, к его жене Елене Ивановне.

Кроме переписки Грибоедова с Булгариным остались и воспоминания Фаддея Венедиктовича о «незабвенном Александре Сергеевиче» — тут немало материала, заставляющего многих читателей, специалистов уже второй век размышлять: «Как же мог Грибоедов!»

Последующие издатели, комментаторы, мемуаристы старались, иногда с излишним рвением, избавить Грибоедова от булгаринский тени. Даже Греч, многолетний союзник Булгарина, издававший вместе с ним «Северную пчелу», заметил: «Не знаю, осталась ли бы эта дружба в своей силе, если бы Грибоедов вздумал издавать журнал и тем самым угрожать „Пчеле“, т. е. увеличению числа ее подписчиков» [Гр. Восп., с. 395–396].

И все же в подобных деликатных вопросах особенно важно помнить о хронологии: в конце 1820-х у Грибоедова были ведь отношения с тогдашним Булгариным!

Отправляясь в последнее странствие, Грибоедов шлет с пути разные поручения Булгарину: «Терпи и одолжай меня, это не первая твоя дружеская услуга тому, кто тебя ценить умеет» [Гр., т. III, с. 210].

И как девиз, а может быть «эпиграф», этих отношений — странное и страшное сближение; полная рукопись «Горя от ума» оставлена в столице с надписью: «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов » [Гр. Восп., с. 398].

Сколько возможных толкований этой фразы?

Кажется, четыре:

«Горе от ума» поручено для пробивания сквозь цензуру.

Грибоедовское «Горе» пусть останется у Булгарина, а тот, кто горя лишился, естественно, обязан быть счастливым.

«Горе» поручается тому, кто плох, кто горя заслуживает.

«Горе» поручается только верному, истинному другу: «Величайшее несчастье, когда нет истинного друга»… Булгарин воспользовался шутливой надписью «Горе мое поручаю…» как денежной доверенностью и имел по этому поводу тяжбу с матерью, сестрой и женой Грибоедова [Гр. Восп., с. 398].

Отсечь Булгарина от грибоедовской биографии, наверное, столь же трудно, как доказывать особенную, исключительную близость Фаддея Венедиктовича с Грибоедовым. Трудно найти верную точку зрения — исторический, художественный материал сопротивляется, но именно в такой «упрямой» стихии Тынянов искал особенно охотно. Сила противодействия порождает могучую силу действия. Неясное, смутное «Грибоедов — Булгарин» вдруг может явиться ключом к очень важным понятиям и обстоятельствам: о том, например, чего же хотел великий Грибоедов в последний год жизни, к чему стремился, чем дышал, отчего в конце концов погиб.

Главный ход тыняновского романа смел, ошеломителен.

Грибоедов, уже написавший «Горе от ума» и более почти ничего не пишущий.

Грибоедов — не перед 14 декабря, в кругу друзей, единомышленников, но после, когда многих друзей казнили, сослали, а он уцелел.

Грибоедов — не гонимый, как Ермолов, но получающий ордена, чины, должности — и с этим, а может быть, от этого погибающий…

Горький, как известно, писал автору «Вазир-Мухтара»: «Грибоедов замечателен, хотя я не ожидал встретить его таким. Но вы показали его так убедительно, что, должно быть, он таким и был. А если и не был — теперь будет» (письмо от 24 марта 1929 г. [ЛН, т. 70, с. 458]).

Роман о великом писателе, волею судеб оказавшемся в пустоте, где «недостает воздуха»: свои, вчерашние «на очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать»; и пусть Грибоедов иронизировал над «сотней прапорщиков», что хотят переменить Россию, но ведь эти самые прапорщики — лучшие его читатели, для них прежде всего писана комедия; чудом не оказался он в их числе…

Их нет — а жизнь продолжается; Грибоедову всего за тридцать, есть силы, знания, желание пользу принести, дело делать. И вот он пытается действовать на царской службе…

Автор «Вазир-Мухтара» художественно доказывает, что для тех, кто осудил и выслал декабристов, Грибоедов все равно не свой.

На тифлисском параде тыняновский Грибоедов с террасы для почетных гостей видит офицера: «…капитан Майборода, предатель, доносчик, который погубил Пестеля, своего благодетеля, который их на виселицу…»

Ему становится дурно, да и генерал-губернатор Сипягин недоволен тем, что доносчика определили в гвардию.

«— А в армии можно? — спросил с любопытством Грибоедов.

— В армии можно. Куда ж его деть? — уверенно ответил генерал.

Грибоедов, улыбаясь, положил свою руку на красную и растрескавшуюся генеральскую.

— В армии можно, — повторил озадаченный генерал.

— И в гвардии можно. Теперь… теперь, генерал, можно и в гвардии. И полковником. И… — Он хотел сказать: генералом…

Но тут Сипягина перекосило несколько. Он пожевал пухлым ртом.

— Зачем же, однако, так на наше время смотреть. На наше время, когда военная рука опять победоносна, знаете ли, Александр Сергеевич, так неуместно смотреть» [Тынянов I, с. 201–202].

Но в этот же день кое-кто из солдат проходившего на параде полка узнал Грибоедова: разжалованные декабристы, бывший гвардии подпоручик Нил Кожевников и бывший полковник Александр Берстель…

«— …А кто с террасы на нас смотрел? В позлащенном мундире?

— А кто? — спросил Берстель. — Чиновники.

— Нет-с, не чиновники только. Там наш учитель стоял. Идол наш. Наш Самсон-богатырь. Я до сей поры один листочек из комедии его храню. Уцелел. А теперь я сей листок порву и на цигарки раскурю. Грибоедов Александр Сергеевич на нас с террасы взирал…

— Я так сужу, Нил Петрович, — отвечал, не открывая глаз, Берстель, — что, не зная господина Грибоедова близко, я о нем по справедливости и судить не могу» [Тынянов I, с. 212–213].

«Величайшее несчастье, когда нет истинного друга» — именно этот перевод Тынянову нужнее, чем более правильное «Худшая из стран — место, где нет друга».

Мутанабби мог выбирать, скитаясь по мусульманскому миру из страны в страну, у Грибоедова одна страна — и если там нет истинного друга, то это уж величайшее несчастье.