Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Тот же аргумент можно использовать для оценки того, насколько способствуют авторитаризму многочисленные эффекты «наследия прошлого», которые в целом, и особенно в России и Евразии, считаются неустранимыми и непреодолимыми барьерами на пути к демократии и «достойному правлению» 140 140 Hedlund S. Russian Path Dependence. London: Routledge, 2005. . В отношении этого региона «наследие прошлого» довольно расплывчато расценивается как набор исторически сложившихся препятствий для демократизации, возникших по разным причинам еще до распада СССР и сохраняющихся на неопределенный срок. Однако подобное детерминистское представление о «наследии» не позволяет объяснить, почему оно по-разному влияет на разные страны и политические сферы и как именно оно воздействует на постсоветские институты и практики. Вместо того чтобы раз за разом «пережевывать» аргументы о зависимости от предшествующего пути, возможно, стоит уделять больше внимания причинно-следственным механизмам включения «наследия» в текущую политическую повестку дня.

В поисках альтернатив детерминизму Стивен Коткин и Марк Бейссинджер дали новое определение «наследия» как «устойчивой причинно-следственной связи институтов и политических курсов прошлого с последующими практиками и убеждениями, чье воздействие длится намного дольше „продолжительности жизни“ тех режимов, институтов и политических курсов, которые их породили» 141 141 Kotkin S., Beissinger M. R. The Historical Legacies of Communism: An Empirical Agenda // Historical Legacies of Communism in Russia and Eastern Europe / M. R. Beissinger, S. Kotkin (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2014. P. 7. . Они также выделили несколько причинно-следственных механизмов перенесения этих институтов и практик из прошлого в настоящее и будущее, включая материальные («установка параметров»), организационно-институциональные («фрагментация» и «перепрофилирование») и идейные («культурные схемы»). «Установка параметров» означает невозможность определенных институциональных или политических решений из‐за трудно изменяемых материальных условий, доставшихся от прошлого; «фрагментация» означает прямое наследование целых элементов институтов старого режима; а «перепрофилирование» – использование прежних институтов в новых целях. Что же касается «культурных схем», то здесь речь идет о представлениях, сформированных практиками старого режима, в силу которых определенные формы поведения считаются нормальными или неприемлемыми 142 142 Ibid. P. 16. .

Данная типология, конечно, весьма полезна, но стоит отметить, что, по сути, лишь один из этих механизмов, а именно «установка параметров», носит структурный характер – он вытекает из определенных ограничений, которые заданы материально-технической инфраструктурой, унаследованной от СССР, и становятся серьезным препятствием для структурных реформ в экономике 143 143 Gaddy C. G. Room for Error: The Economic Legacy of Soviet Spatial Misallocation // Historical Legacies of Communism in Russia and Eastern Europe. P. 52–67. . Все другие механизмы связаны с действиями акторов, представляя собой социальные конструкты, создаваемые и сохраняемые правящими группами в целях максимизации собственной власти 144 144 Gel’ man V. Political Foundations of Bad Governance in Post-Soviet Eurasia: Toward a Research Agenda // East European Politics. 2017. Vol. 33. № 4. P. 496–516. . Можно утверждать, что различные формы «наследия» прошлого воздействуют на настоящее и будущее в основном за счет способов их перенесения в настоящее. Намеренное использование советских институтов и практик в качестве элементов постсоветского институционального строительства способствовало сохранению авторитарного статус-кво через фрагментацию или перепрофилирование этого социального конструкта. Среди примеров – трансформация системы управления деятельностью госаппарата 145 145 Huskey E. Legacies and Departures in the Russian State Executive // Historical Legacies of Communism in Russia and Eastern Europe. P. 111–127. и практики контроля и мониторинга в правоохранительных органах 146 146 Taylor B. From Police State to Police State? Legacies and Law Enforcement in Russia // Historical Legacies of Communism in Russia and Eastern Europe. P. 128–151. , что продлило жизнь устаревших институтов и организаций, способствуя тем самым отсутствию политической подотчетности и использованию чиновничества и силового аппарата постсоветских государств в качестве инструментов политических режимов и их лидеров.

Особую актуальность для выявления роли акторов в строительстве постсоветских авторитарных режимов имеют «культурные схемы» – паттерны и способы мышления и восприятия реальности. Эти паттерны укоренены в прошлом, но пережили его и породили в качестве «ментальных моделей» 147 147 Denzau A., North D. C. Sharing Mental Models: Ideologies and Institutions // Kyklos. 1994. Vol. 47 (1). P. 3–31. для постсоветских элит и обществ новый нормативный идеал, который можно определить как «хороший Советский Союз» 148 148 Gel’ man V. Political Foundations of Bad Governance in Post-Soviet Eurasia. . Когда речь идет об идейном наследии, «история имеет значение» прежде всего постольку, поскольку те или иные акторы способны целенаправленно использовать ее для достижения своих целей в различных сферах, в том числе и для сохранения политического режима. Горизонт прошлого в этой рефлексии не может быть неопределенно длительным. В постсоветской Евразии он связан с недавним жизненным опытом одного-двух поколений, которые – справедливо или нет – восприняли крах СССР, а также политические и экономические изменения постсоветского периода как серьезную травму, а позднесоветский период – как «потерянный рай». Когда речь идет о механизмах перенесения «наследия» в текущую повестку дня, материальные и институционально-организационные факторы повышают издержки дальнейшей смены режимов и способствуют сохранению политического статус-кво. Но масштаб этих издержек может снижаться со временем – по мере создания и распространения новых институтов и практик, не укорененных в прошлом. Вместе с тем идейное «наследие» обусловливает представления о средствах и целях институционального строительства и служит инструментом правящих групп в ходе этого процесса.

По сути, идейное «наследие прошлого» в постсоветской Евразии и других регионах в значительной мере выступает как социально сконструированный феномен и должно рассматриваться не как структурное ограничение, а как эффект воздействия акторов. В том, что касается политических режимов, «культурные схемы» действуют в качестве инструментов поддержания авторитарного равновесия, поскольку они задают ретроспективный вектор общественных дискуссий, в которых советское прошлое служит главной, если не единственной «точкой отсчета». История становится уделом не только ученых, она пронизывает все аспекты общественной жизни стран региона. Воображаемый опыт прошлого становится нормативным маркером для проектирования будущего постсоветской Евразии, включая и политические режимы. «Хороший Советский Союз», т. е. воображаемый политико-экономический порядок, в какой-то мере похожий на советский строй, но лишенный имманентно присущих ему дефектов, на деле мало чем напоминает реальный опыт позднего СССР. Элементы советского опыта селективно и сознательно отбираются для максимизации власти постсоветских правящих групп. К ним относятся иерархия «вертикали власти», «стабильность кадров» на всех уровнях управления (т. е. низкая сменяемость элит), закрытый механизм рекрутирования в состав элит и их формально и неформально закрепленный привилегированный статус, государственный контроль над крупными СМИ, репрессивная политика по отношению к организованному инакомыслию и прочие аспекты.