Софи Боди–Жандро - История частной жизни Том 5 [От I Мировой войны до конца XX века]

Предположим, что это активное стремление существует. Какая модель является его целью? Калифорнийская? Техасская? Нью–йоркская? А в этом последнем случае что именно? Гринвич—Виллидж? Линкольн–центр? Дома на Пятой авеню с видом на Центральный парк? Или же облезлые фасады Южного Бронкса? В Америке нет американской модели. Соединенные Штаты — огромная, разнообразная, живая страна, в которой постоянно происходят изменения. Для нас, французов, это страна экзотическая. Вскоре после покушения Рейган повторил слоган Национальной стрелковой ассоциации, насчитывающей 1 800 000 членов: «Убивает не оружие, убивает рука». Ничего подобного нельзя было бы услышать из уст французского президента, уцелевшего после покушения.

Принудительный соблазн СМИ

Две мировые войны разорили Европу и укрепили доминирующее положение Соединенных Штатов. Промышленность, свободная от принуждений законов рынка, достигла небывалого размаха (иначе говоря, ее развитие стало угрожать промышленности стран–союзниц/конкурентов), людские потери были минимальны (114 000 погибших в годы I Мировой войны, 284 000 —в ходе II Мировой войны, тогда как потери Советского Союза составили 18 миллионов), территория, недоступная для противников, не пострадала. По окончании обеих войн США могли экспортировать в Европу — в частности, во Францию — «культурную продукцию», которая не отвечала в точности ожиданиям, но была принята. Что это, американский «культурный империализм»? Возможно. Но пришлись ли бы ко двору американские детективы (например, романы Чандлера), мюзиклы («Поющие под дождем»), кинофильмы–эпопеи («Унесенные ветром»), телесериалы («Неприкасаемые», «Даллас») и прочее, если бы Европа — израненная, разгромленная, разделенная — смогла освободиться от своего прошлого, забыть обиды и сама создать «универсальные» месседжи, пусть даже «универсальность» была бы при этом маркетинговой и всем бы рулили коммерсанты, а не интеллектуалы? Социология общения учит нас, что принуждать следует через соблазн, о чем бы речь ни шла — о фильмах, джинсах или гамбургерах (Рене–Жан Раво). Именно это позволяет месседжу, культурному или политическому, дойти до адресата. Телевидение, самый современный посредник, не является абсолютным оружием, в противном случае о Лехе Валенсе никто ничего бы не узнал и французские левые не пришли бы к власти в 1981 году. В «принуждении–соблазнении» строго дозируется то и другое, именно поэтому оно эффективно. Поэтому воздержимся от упрощенного взгляда на американскую медийную систему и не будем видеть в ней лишь «тоталитарную идеократию», замаскированную под либерализм. Распространение «модели» вписывается в чрезвычайно сложный межкультурный контекст. «Обращение целевой аудитории в свою веру» никогда не бывает стопроцентным, удача предприятия зависит скорее от сходных черт «передатчика» и «приемника», нежели от «научного» макиавеллизма первого.

Литература

Успех в Европе книг Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, которого Гертруда Стайн называла «шутом потерянного поколения», — лучший пример этого сходства. Его новеллы, вошедшие в сборники «Эмансипированные и глубокомысленные» (1920), «Рассказы о веке джаза» (1922) и «Все эти печальные молодые люди» (1926) с практически документальной точностью рассказывают о потерянном поколении roaring twenties — «ревущих двадцатых», которое могло жить в те «безумные годы» лишь в Европе, где не было сухого закона, или в излишествах американского общества, где «богатые предоставляли другим подметать полы». Взлет и падение «Великого Гэтсби» (1925) принадлежат обществу 1920–х годов — как американскому, так и европейскому, закат которого описывает Фицджеральд. Американский роман не только рассказывает французскому читателю о реалиях частной жизни американцев, но и критикует —порой безжалостно — эти реалии. В этом смысле он отвечает ожиданиям французской интеллигенции, лишенной роли «культурного маяка» и не желающей с этим мириться. Роман Жоржа Дюамеля «Сцены будущей жизни», опубликованный в 1930 году, — милая сказка по сравнению с романом Эптона Синклера «Джунгли», в котором разоблачаются безобразия на чикагской скотобойне, предлагающей потребителю «вместе с говяжьей тушенкой куски тела рабочего, упавшего в мясорубку в консервном цеху» (в результате того, что история была предана гласности, было проведено следствие, повлекшее за собой некоторые реформы). Имя героя романа Синклера Льюиса «Бэббит» (1920) моментально стало нарицательным, означающим «обычного янки с тейлористскими предрассудками», по определению Поля Морана, написавшего предисловие к французскому изданию, вышедшему в 1930 году. В злополучном агенте недвижимости Фрэнсисе Ф. Бэббите пессимистически настроенный, лишенный Великой войной всех иллюзий проницательный французский интеллектуал, способный к абстрактному мышлению, с удовольствием видит своего антипода: блаженного материалиста, который любит технические новинки, автомобили и почести, и упорно верит, что «все обойдется». В романе «Гроздья гнева» Джон Стейнбек вкладывает в уста Тома Джоуда такие слова: «Я везде буду — куда ни глянешь. Поднимутся голодные на борьбу за кусок хлеба, я буду с ними. Где полисмен замахнется дубинкой, там буду и я. <���…> И когда наш народ будет есть хлеб, который сам же посеял, будет жить в домах, которые сам выстроил, — там буду и я» [315] Пер. Н. Волжиной. . Роман вышел в свет в 1939 году, в 1940–м был экранизирован Джоном Фордом, Генри Фонда сыграл главную роль. На французский язык роман будет переведен лишь в 1947 году, одновременно с выходом фильма на наши экраны. Тогда, в начале холодной войны, «Гроздья гнева» подпитывали антиамериканизм французов и очаровывали коммунистов и их соратников, неожиданно унаследовавших идеологию Дюамеля, который видел в американской жизни лишь «вульгарный комфорт, вкус к новому, к серийному производству, к непостоянству, к дрянным товарам, к скорости, к музыке, несущейся из каждого водопроводного крана, к ослепляющей рекламе, к получению удовольствия до потери сознания, к мелким радостям без будущего». Автор романов о Салавене и «Хроники семьи Паскье» не переставал противопоставлять «народы–созидатели» тем, у кого были лишь «прикладные умения». Если можно так сказать, Жан Кокто метафорически подхватил эту мысль: «У безразличной Франции были полные карманы семян, и она небрежно роняла их. Другие собирали эти семена, увозили в свои страны, где сажали в химизованную почву. Из семян вырастали огромные цветы без аромата». Сдержанная зависть по отношению к Америке ярче всего проявляется в знаменитой реплике Ле Корбюзье, впервые прибывшего в Нью–Йорк. Его спросили, что он думает о небоскребах, и он ответил: «Они слишком маленькие». Принято с удовольствием вспоминать, что Владимир Татлин, хоть и русский, но все же благодаря дружбе с Пикассо немного француз, в 1919 году задумал строительство «башни Татлина», или «Памятника III Интернационала», сооружения головокружительной высоты, которое, к сожалению, не было построено. Пресса была тут как тут. Журналисты чувствовали себя обязанными удовлетворять любопытство публики, очарованной блеском США, но вели себя достаточно сдержанно. Приведем лишь один пример: в 1937 году Жан Пруво начал выпускать журнал Marie Claire, в котором одновременно осуждалась «искусственная» жизнь, причем осуждение было отмечено печатью «безжалостной» struggle for lifey борьбы за жизнь, и печатались статьи, вдохновленные американским образом жизни, восхваляющие строгие диеты, прием витаминов, чистоту тела и благотворный эффект физических упражнений.