Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

И знать не будем, как ворвутся воробьи и дрозды в июле: «Вишен хочу!» И никто не прогонит их из сада, который когда-то был нашим, а теперь вот мы — его удобрение.

Пьяная вишня! Пьяная вишня! Да зачем же мы так?

Вот ты говоришь: «Самую мощную в мире бомбу „Кузькину мать“ при Хрущеве в Арзамасе сварганили, а рванули на Новой Земле». Что верно, то верно, на Новой. Только там же ее и сварганили. И не физики-ядерщики, а мы втроем — радист Серега, Володька-художник и я. Я ведь, когда после университета в армию загремел, по специальности работал синоптиком на Новой Земле.

Нам там хорошо было. Никакой строевой. Серега Би-би-си ловил — кто их там задержит, эти вражьи голоса? Володька сначала всякие плакаты рисовал, гвардейцев пятилетки. А когда Ленина маслом по холсту выдал, то совсем захорошел — портреты стал рисовать. И Самого, и замполита, и других офицеров, а потом их жен, детей. Словом, фронт работ себе создал до конца службы. А у меня и вовсе никаких забот — Новая Земля она и есть Новая Земля. Всего два сезона: или снег идет, или он лежит.

Все хорошо. Особенно с харчами. Страна колбасу вареную вместо мяса ест, а у нас — сырокопченая, как в Кремле, севрюга в томате чуть не каждый день, тушенка, за которой 250 миллионов человек перед каждым летом гоняются. Одно плохо. Борт из Амдермы приходит только летом, и выпивки, сколько б ни завезли, хватает только на половину межнавигационного срока.

Ну, мы и придумали. Сидим как-то в радиорубке, пульку расписываем, слушаем, что новенького про нас клевещут. Володька и говорит:

— Я заведующего пищеблоком за молочную канистру нарисовал.

— Цветы ставить в нее будешь?

— Меня моя бабка в деревне учила: на кило сахара три литра воды и тридцать грамм дрожжей — через две недели три литра браги по 20 градусов крепости каждый.

— И все?

— Ну, можно еще закусывать.

— А где?

— Ты под сценой в Доме офицеров был?

Жили мы втроем в этом самом Доме офицеров, над зрительным залом и, конечно, знали его, как свой карман, даже лучше, потому что в кармане — ну совсем нечего знать. Под сценой в пыльном промежуточном пространстве валялись сломанные стулья, какой-то реквизит, хлам декораций и прочая пыль несбывшейся гарнизонной жизни.

После тщательной технологической разработки каждый выставил свой пай: Володька — канистру, я — шаропилот (это такой здоровенный гондон, который может раздуваться до 200 метров, чтобы при вертикальном взлете снимать метеопоказания со всего восьмидевятикилометрового слоя нижней атмосферы, по-нашему, по-синоптически, — тропосферы) для собирания в себя сивушных паров, Серега купил виноградный сок, дрожжи и сахар. Идея виноградного сока нам троим очень понравилась, потому что по молодости и глупости мы очень берегли свое здоровье.

Положили, что процесс будет идти две недели. И каждый день проверяли его ход. Шаропилот раздувался, постепенно заполняя собой все подсценное пространство, и это вселяло в нас уверенность в завтрашнем дне и вообще светлом будущем до прихода борта из Амдермы.

А тут отчетно-выборное партсобрание. А в армии кто не в партии? Только комсомольцы.

У нас брага, считай, готова, а у них на этот день — партсобрание отчетно-выборное. Вот непруха!

Ладно, в ту ночь мы заигрались и спать легли поздно, часа в два, наверно. Только заснули, как рванет! В Норвегии, наверно, все окна повылетали от этого грохота. И северное сияние пошло сполохами цветов побежалости.

Первая мысль — война. И не только у нас эта мысль. Весь гарнизон через две минуты в Доме офицеров собрался. А там амбре стоит! Ну, ты понимаешь… Гвозди мы не учли, а они, заразы, вбиты были по-советски: сверху нормально, а снизу не загнуты, торчат. Ну, мой шаропилот на один из них и напоролся, как на вражескую мину. В канистре, из-за взрыва и взрывного вакуума, — ни капли.

Замполит в истерику:

— В канун отчетно-выборного! Это — политическая провокация! Под трибунал пойдете!

А Володька как раз портрет его жены никак не кончал. Ну, думаем, — штрафбат, дослуживать будем на великих стройках коммунизма.

Тут Сам, молчал-молчал, а потом:

— Уткнись. Не видишь — у пацанов и так горе.

Ничего нам не было. Показали мы миру и гарнизону «кузькину мать» и больше не экспериментировали. А ты говоришь — «Арзамас-16». Наша это работа.

На углу Первомайской улицы и бывшего Пожарного проезда, а ныне Третьей Парковой, стояла деревянная одноэтажная пивная, сарай-сараем. Когда она работала, то двери у нее всегда были нараспашку. Зимой снег вокруг пивной был желт и сосулист, с наледями. Летом, по жаре, воняло здесь, как от старой бабушки, махровым нашатырем.

Весь пол пивной был завален чешуей воблы по щиколотку и страшно заплеван, заюрзан беломорскими окурками — чистилось это заведение, кажется, только перед праздниками. Воблу, соленую сушку и бутербродики из черного хлеба с маргарином и килькой подавали здесь же, у стойки. Воблину мужики брали за хвост и колотили ею о край стола, доводя тушку до нужной мягкости. Здесь же наливали водочку в розлив: то как раз был переход от белой и красной головки к «Московской особой» и «Столичной» — первое послевоенное повышение цен на водку. Белая и красная головки из полужидкого сургуча соответствующих цветов покрывали картонную плоскую пробочку. Вышибалась эта пробка простым ударом ладони по донышку. Позже мы научились также вышибать и винные пробки из низкосортного пойла. Потом эту дрянь стали затыкать полиэтиленом.

Была тогда и еще одна, уже забытая культурная норма. Бутылку можно было разлить и на двоих, и на троих, и на четверых, при этом каждый должен был иметь свою бутылку, которую докупали к водке.

— Пол-литра и две пустых четвертинки! — говорилось продавщице, и та не только безропотно выдавала пустую тару, но и потом также безропотно принимала ее (90 сталинских копеек за штуку). Кто-то пил тут же рядом, кто-то нес свою заветную долю в пивную, а кое-кто таранил свою посудинку домой.

Годам к 20-ти я уже так насобачился тонко и точно разливать по склянкам на двоих-троих и так далее, что мне, умному и очкастому, мужики вполне доверяли. В эту же норму входило и затыкание бутылки газетой или клоком оберточной бумаги. Вокруг горлышка наматывается бумага выше борта сантиметра на четыре, и этот излишек надо аккуратно завернуть, как портянку, внутрь горлышка: даже немного опрокинув бутылку, можно было сохранить ее содержимое, если быстро вернуть бутылке вертикальность.

В пивной старались не пить принесенную водку, блюдя приличие и коммерческий интерес пивной, поэтому, если надо все-таки принять магазинную, а не пивную, выходили наружу и пили на пороге, из горла, разумеется.