Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

Have you ever been a habitual drunkard? (Были ли Вы. когда-нибудь пропойцей?)

Осенью у нас погода обычно облезлая.

В такую плачущую мерзость хорошо смотреть сквозь мутное окно окончательно ушедших в историю чайных на безысходность жизни, на путь России и ее надоевшую до икоты духовность. Хорошо гадается и думается сквозь кисею дождя: а верит ли Бог в Самого Себя или уверен в Себе абсолютно, и одушевлена ли душа, а если так, то что есть душа души? Хорошо также смотать в трубочку огнедышащий, почти как мамин, блин с красной икрой, подернутой влажной печалью неродившихся лососей, налить из шкалика граненого грамм эдак семьдесят, махнуть ее, горькую осеннюю судьбину, и, бормоча молитвы Богу или проклятья очередному генсеку или президенту, слиться в экстазе с блином и икрою… и мельком подумать о следующей, и удивиться, как это так быстро хочется опять выпить и как эта икра похожа на гроздь рябины, хранимой природой на черный воробьиный день.

Зимой в мутно-сумеречную промозглую расщелину между ночью и ночью, когда снег метет и метет, в трубе воет и стонет дохристианская нечисть, а от печи вкусно пахнет завивающейся в жадном огне берестой, хорошо достать заначку, купленную на всякий случай давным-давно, еще утром. Хорошо плескануть, но сначала не пить, а прислушаться как стынущая от стужи душа отбивает по пяткам «Маленький цветок»: «Трам-па-пам, тара-рара па-пам, тара-рира па-пам», и рука сама достает стонущий в крепчайшем засоле здоровенный помидор, и после первой незатейливой рюмашки чтоб витиеватым сизым дымком «Примстона» поплыла при виде причудливых морозных узоров стекла мысль: «Ох, уж эти мне еврейские штучки!»

Весна — и рыжий кот моей преступной и безумной страсти к тебе оставляет на снегу глубокие, бездонные следы; на проталинах обсыхающего сознания, под капель дум и подтаивающих сугробов тоски и одиночества, хочется чего-то неконкретного, неясного, и так жалко себя, и так хочется поверить в себя, хотя это уже поздно, поздно: сиреневые туманы ползут вдоль перрона, пытаясь удержать поезд моей молодости, цепляются за красные фонари последнего вагона, херес кончается, услужливая и прозаическая водка скромно выдвигает себя из небытия — пить и жить надо всегда по восходящей, не теряя высоты набранных градусов. В доме, несмотря на авитаминоз, — сплошные великопостные овощи, и от этого кажется, что мир окончательно оскудел нормальными людьми и закусками, начинает хотеться невозможного — свежих раков из-под Каменного Яра, сосьвинской селедки, «Рижского бальзама», «Праздничной» или, на худой конец, «Старки», и ты понимаешь, что это и есть конец.

Лето наступает, когда потны знания студентов и школьников растворяются по длинным каникулам и черемуховым кустам. Ах, опять — жаркая любовь и неутомительное безделье, лисички и колосовики в солнечном березовом перелеске, ах, подвяленый дурман первого сенокоса! Но, вот безоблачность утра сменяется полдневной духотой, парит. Все затихает и замирает, даже жирное жужжание и сухостойное стрекотание насекомой невидимой сволочи. В этом предгрозовом мареве, в эсхатологическом ожидании ливневого очищения, катарсиса и спасения человечества хорошо… ну, вы, наверное, поняли, что именно.

В середине июля, в самой истоме нашего неверного северного лета, созревает вишня. Темная, как бордоская роза, как бархат Большого театра, некрупная, приплюснутая с полюсов, обсыпная и обильная, она приводит в неистовство воробьев и дроздов, вихрями врывающихся в вишневые сады с гиком и посвистом: «Вишен хочу!». Одуревшие от сладкого дурмана владимирки, они надклевывают все ягоды подряд, без разбора и, охмелев и сомлев, ничего уже более не соображают, хоть голыми руками собирай их с дерева гроздьями. Гнать их, конечно, надо взашей из сада, а надклеванную вишню срочно собирать, ибо эти разбойники и шкоды всенепременно всю ее поклюют.

Царапинки и ранки от клювиков птичьей шпаны затекают вишневым соком и рубцуются, ягоды в варенье уже не годятся, но зато эта тронутая ягода и есть великая и знаменитая пьяная вишня.

Съешь горсть пьяных вишен — и тебя поведет и закачает как от хорошего вина. И наплывут вольные и бунтарские мысли, закат запылает сполохами еще несвершенного и предстоящего, горизонт чуть раздвинется и даст простор буйству фантазии, тряхнешь кудрями или лысиной, махнешь рукой на все и вся: пропади оно пропадом, это прошлое, черта ли в тебе было хорошего? Расправишь плечи, помолодеешь и пошлешь все несостоявшееся и неудавшееся в отдаленные и нецензурные дали.

Рука сама берет вазу с пьяной вишней, сама несет ко рту миндальную, синильную отраву с верткой косточкой внутри (потому что есть ее надо не из тарелки или, упаси Господи, кастрюли, а вазами, тяжелыми вальяжными вазами, бить которые детям строго запрещено, потому что настанет миг — и кто-нибудь из взрослых в сердцах шваркнет эту вазу об пол в мелкие и колкие дребезги, и потом — либо весь фарфор с хрусталем пойдет на доказательства, либо хлопнет за кем-то навсегда дверь, либо мы виновато улыбнемся в любимые глаза и замочим в нежных поцелуях сладкие слезы раскаяния и прощения). Пьяная вишня! Пьяная вишня! Что же ты с нами наделала?

Пьяных вишен объелся народ летом 1991 года.

Еще до того, когда только рухнули оскорбительные запреты и гонения, еще только оголтелая толпа ворвалась в винный отдел, мы почуяли запах зреющей вишни. И пошли стеной за своим непросыхающим лидером, твердо сказав себе: «Баста! Больше никогда не буду с семи до одиннадцати: или я не человек?» И толпы, пошатываясь от свободы и водки, шли, покачивая огромными трехцветными флагами и полотнищами. Волнами моталась по взбудораженному вишневому саду Москва.

Революционные романтики вроде моего приятеля Валеры Лебедева шли ночевать к Белому Дому, неся противогазы, дрыны, газеты, бинты, йод, пол-литровочку и пару соленых для поддержания революционного духа и духа свободы.

За ту пьянку в несколько ночей мы бесконечно расплачиваемся — вместе с нами в вишневый сад ворвались демоны корысти и бесчестия, воровства и лихоимства, меж нас, пьяных воробьев, понеслись мрачные вороны и трупоеды, а мы, пропащие, никак не угомонимся и не встрепенемся. Смотрите — уж солнце садится! В 1998 году только в Питере, в культурной столице России, от самопального алкоголя перемерло, гикнулось, сдохло (выбирайте сами себе подходящий глагол) 28 тысяч человек. А сколько перекинулось от «хорошей водки»? А сколько по стране?

Но ведь вишня осыпалась. И буйство вишенного цвета весной — уже не для нас, потому что мы уже вымерли или вымрем к зиме непролазного пьянства.