Аркадий Акулов - Архитектор Сталина: документальная повесть

Архитектор не сразу уяснил, что от него требуют: мозг еще работал над проблемами нового прекрасного строительства. А требовали расписаться под ордером на арест, на постановлении об обыске. Переключив сознание на роковую действительность, он проверил, к нему ли пришли. Да, в документах значился Мержанов. Он поглядел на людей, вторгшихся в его квартиру. Перед ним стояли четверо вооруженных незнакомцев и двое соседей, которые именовались теперь понятыми. Мержанов еще раз решил проверить, не произошла ли ошибка: подошел к телефону, взял справочник абонентов Кремля и попросил разрешения на разговор с Ворошиловым или Микояном. Сотрудник, предъявивший ордер на обыск, выхватил у него справочник и приказал:

— Собирайтесь! Все вопросы выясните у следователя. Мы лишь исполнители процессуальных действий из комендантской части.

Плечи арестованного опустились. «Вот оно что, — подумал он обреченно. — Не зря в разгар войны дотошно копались в финансовых документах. Там не получилось. Затеяли новую авантюру».

Перед его мысленным взором предстал Берия в пенсне с ехидно сверлящими глазами.

Мержанов ощутил, как, захлопнувшись, дверь камеры-одиночки отсекла его от мира родных, близких, от любимого творчества — животворящего источника жизни. С ужасом подумал, что его голова, которой он гордился, которую считал изумительным инструментом восприятия и мышления, ему теперь не нужна. От гнетущих мыслей он оцепенел на много часов.

Сознание пробудилось от лязга ключей и металлического скрежета открываемой двери. За ним пришли.

Тюремный кабинет — камера был наполнен застоявшимся табачным дымом, от которого у Мержанова запершило в горле, заслезились глаза. Невзрачный следователь оказался в военной форме, Мержанов впервые увидел недавно введенные погоны и не сразу понял, что следователь — майор, старший следователь по особо важным делам. Мирон Иванович хотел придвинуть табуретку к столу следователя, но она оказалась прикрученной к полу.

Ответив на формальные вопросы, уточняющие его личность, Мержанов попросил у следователя разрешения написать письмо товарищу Сталину или товарищам Калинину, Ворошилову, Микояну, которые его хорошо знали. Следователь язвительно заметил:

— Гражданин Мержанов, приучитесь знать свое место в обществе. Теперь ваши товарищи только сокамерники. Следствие само способно разобраться в вашем деле.

О том, как оно было способно разобраться в сфальсифицированном деле, архитектор десять лет спустя написал в заявлениях Председателю Президиума Верховного Совета СССР, Генеральному прокурору СССР: «Следствие велось тенденциозно, протоколы записывались так, как желал следователь, я был доведен до бессонницы, полувменяемого состояния, по требованию следователя неосознанно подписывал протоколы допросов».

Изнурительные допросы, действительно, шли один за другим. Следователь домогался получить показания. И вдруг новый психологический прием давления — шантаж. Ввели Николая Николаевича Парфиановича. Он вошел с понурой головой и даже не поздоровался. Его лицо выражало страшную усталость и отрешенность. Перед Мержановым предстал его давний сослуживец и даже друг, которого он перевел из Кисловодска в Москву, в свое ведомство. Следователь предложил ему повторить свои показания о Мержанове. Парфианович тихо проговорил: «Я не отказываюсь от своих показаний». Следователь огласил их. Показания компрометировали Мержанова, такого не было, такого не могло быть. «Эх, сломали волю моего друга», — подумал Мирон Иванович без всякой злобы на него, лишь с глубоким сожалением. Потом Парфианович все годы заключения переживал свою ложь во спасение, а через двенадцать лет, уже живя в Ленинграде, прислал Мержанову два покаянных письма.

Мержанов ожидал вызова в суд и рассчитывал как на последнюю надежду на свое выступление по обвинению. Однако судилище состоялось без участия обвиняемого и защиты во внесудебном порядке, на особом совещании при НКВД СССР.

8 марта 1944 года архитектора привели в комнату следователей. Сотрудник спецотдела НКВД ознакомил его с выпиской из протокола от 8 марта 1944 года. В разделе «постановили» осужденный прочитал: «Заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет с конфискацией лично принадлежащего имущества». Он расписался и со вздохом отодвинул злополучную бумажку.

Были конфискованы золотые часы — награда наркомата обороны за проектирование и строительство лучшего в Европе санатория, уютная дача при станции Загорянка Ярославской железной дороги, построенная на трудовые средства архитектора, и многое другое. Мержанов спросил, в какой суд можно обратиться для обжалования постановления. Сотрудник НКВД объяснил, что выше особого совещания суда нет. Его постановление обжалованию не подлежит.

Сергей Борисович Мержанов, вспоминая рассказ деда, писал: «Уже через много лет, встречаясь с К. Ворошиловым и А. Микояном, он убедился, что даже в это страшное и непредсказуемое время, когда арестовать могли практически любого, то, что произошло с ним, было воспринято в кремлевских кругах с удивлением. Члены правительства атаковали Берию единственным вопросом, за что арестован Мержанов? Берия с деланым сожалением сказал: „Мне самому неприятно, но он во всем сознался“».

Приговор немедленно вступил в силу. Из внутренней тюрьмы центрального аппарата НКГБ СССР в Москве осужденного возили по тюрьмам НКВД столицы.

В мае 1944 года Мержанова с большой группой осужденных привезли «на воронке», специальном тюремном автобусе, на товарный двор за Ярославским вокзалом, поместили в «телятник», четырехосный грузовой вагон с нарами, с зарешеченными люками, задвинули двери и заперли на большой висячий замок. Рядом для охраны прицепили двухосный вагон — теплушку с тормозной площадкой, на которой ехали два вооруженных конвоира с немецкой овчаркой. Ехали меньше, чем стояли. На остановках в приоткрытую дверь заключенные выносили «параши», получали бачки с баландой и кашей из недоваренной пшеницы. Две буханки хлеба расхватывались «паханами» и ворами прямо у двери. Другим хлеб не доставался. Много раз архитектор был «начальником параш» и «разводящим» похлебки без хлеба.

С болью в сердце представляется мне пребывание высококультурного, интеллигентного Мирона Ивановича Мержанова, получившего еще гимназическое воспитание, под приглядом грубой охраны, в среде потерявших человеческий облик уголовников, извергавших ругань и похабщину. Каким терпением должен был обладать благородный зодчий, чтобы все это выносить, чтобы не потерять себя.

Родственники его вспоминают, что, пройдя через длительное лихолетье, он сумел сохранить высокую культуру и этику поведения в быту и все то, прекрасное, чем прежде была наполнена его душа. Словно стараясь наверстать упущенное, он обычное домашнее каждодневное застолье превращал в празднество, прием пищи — в обрядовое наслаждение. Обеденный стол сервировал, как в ресторане высшего класса: ложки, вилки, ножи укладывал на хрустальные граненые подставочки, не пренебрегал салфетками и разнокалиберной посудой. С необыкновенным удовольствием готовил сам, например, рыбу с картофелем. Заливал ее яйцом, посыпал обязательно зеленью и ставил в духовку для обжаривания. Своеобразно готовил многослойные бутерброды: разрезал вдоль длинную булочку, намазывал половинки маслом и помещал их в тестер. Когда масло расплавлялось и пропитывало мякиш, клал на него ломтики сыра, ветчины, колбасы. Вино употреблял только высшего качества и небольшими дозами. Очень стал любить черный кофе. Но это все было потом. А пока…