Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 2: Рим / После Рима

Университеты появляются в Европе на рубеже XII и XIII веков. По образовательной программе университеты отличались от старых соборных школ тем, что курс соборных школ – «семь благородных наук» – оставался в них лишь в качестве общеобразовательного подготовительного, а над ним надстраивались новые курсы трех специализированных факультетов – медицинского, юридического и богословского. Из трех самых старых и знаменитых университетов на изучении медицины более всего сосредоточивался Салернский, на правоведении – Болонский, на богословии – Парижский. По организации университеты отличались от соборных школ тем, что были лишь номинально подчинены местным епископам, фактически же пользовались самоуправлением под верховным контролем папского престола. Это были свободные корпорации учителей-магистров и учеников-школяров, осевшие в каком-нибудь городе и испросившие у папы привилегию о своих правах; ученые объединялись в университетскую корпорацию так же естественно, как городские ремесленники – в свои цеховые корпорации: университет был как бы ученым цехом, в котором школяры были учениками, бакалавры – подмастерьями, а магистры семи наук и доктора трех старших факультетов – мастерами. Опираясь на папские привилегии, университеты добились независимости как от местных духовных, так и от светских властей, зато оказались в зависимости от папства; проводниками папского контроля были профессора и студенты из нищенствующих орденов, подчинявшиеся не общим университетским уставам, а собственной орденской дисциплине. Так, в Париже первая четверть XIII века заполнена борьбой университета против епископа и городского прево, а вторая – борьбой против францисканского и доминиканского засилья; и первая борьба кончилась для университета победой, а вторая – поражением: францисканская и доминиканская кафедры в Парижском университете остались самым влиятельным центром духовной работы.

Формы занятий в университетах также были иные, чем в соборных школах. Они имели три вида: чтение, прение и проповедь. Чтение («лекция») сохраняло тот же характер, что и в соборных школах: преподаватель с кафедры медленно читал основоположный труд (на младшем факультете – чаще всего Аристотеля, на богословском – «Сентенции» Петра Ломбардца, на медицинском – Галена, на юридическом – «Корпус права» и Грациана) и комментировал его фраза за фразой, различая для каждого слова значения буквальное, обычное и контекстуальное (littera, sensus, sententia); студенты торопливо записывали, записи эти потом размножались новым способом, на несшитых листах, что обеспечивало быстроту переписки. Но теперь за чтением следовало «прение» («диспутация»): время от времени каждый бакалавр (студент, окончивший курс) объявлял как тезис («вопрос») какое-либо спорное толкование одного из мест изучаемого автора и на открытом уроке под председательством профессора защищал этот тезис от всех желающих его оспорить; затем профессор выносил решение спора. Дважды в год с прением выступал и сам профессор; но здесь обсуждаемый вопрос или вопросы уже не заранее назначались выступающим, а неожиданно указывались вольными оппонентами – это были диспуты на произвольную, часто парадоксальную тему (de quolibet), показательное испытание диалектических способностей ученого. Наконец, в назначенные сроки лектор выступал перед студентами с проповедью: это было такое же упражнение в толковании текста, как и диспут, но текст брался уже не из Аристотеля или Петра Ломбардца, а из Писания, и средства толкования к нему прилагались самые изысканно-тонкие. Эти диспуты и проповеди в средневековых университетах привлекали многочисленную публику и служили таким же занимательным зрелищем, как когда-то декламации античных софистов. Но главное их значение было в том, что они приучали участников видеть в своем материале не догму, а проблему, требующую разрешения, не раз навсегда заданное единогласие, а разноречие, требующее диалектического согласования. Это сказалось и в форме лекций: они все чаще строились не по-старому, слово за словом, а по-новому, вопрос за вопросом. Это сказалось и в форме внеуниверситетских сводов знания – тех «сумм», в которые облекала свои достижения схоластика XIII века.

Схоластика и мистика – два основных направления идейной жизни зрелого средневековья. Оба эти слова приобрели впоследствии одиозное значение, от которого необходимо отрешиться, чтобы правильно понять их историческую роль. Схоластика была школой разума для средневекового человека, мистика – школой чувства.

Классическая схоластика – такое же порождение новой городской культуры, как и классическая мистика. Психология городского класса, только что сложившегося, тревожно искала себе опоры в мировом порядке: мир представлялся ей огромным городом или цехом, держащимся таким же рациональным уставом, как земной город или цех. Задачей схоластики было вскрыть этот устав в его всеохватности, систематичности и непротиворечивости. Главной трудностью была непротиворечивость: никакой авторитет нельзя было просто отвести, нужно было непременно согласовать его с другими авторитетами, вскрыв в его словах тончайшие оттенки иных значений. Первым к такой задаче подступился в XII веке Абеляр в своем нашумевшем трактате «Да и нет», где были сведены воедино противоречия Писания и Отцов Церкви по 158 вопросам, начиная от взаимоотношения веры и разума и кончая дозволительностью самоубийства; теперь по этому образцу строились исполинские «Суммы» схоластов XIII века, начиная с Александра Галльского (1231), чья «Сумма» была «не в подъем коню», по язвительному замечанию Роджера Бэкона, и кончая «Суммой против язычников» (1265) и «Суммой богословия» (1274) Фомы Аквинского с ее – даже в неоконченном виде! – 631 вопросом и 10 000 пунктов. Все разборы здесь строились единообразно: сперва формулировка вопроса, потом напрашивающийся ложный ответ, доводы в его пользу, затем текст, указывающий на истинный ответ, его раскрытие с уточнением всех понятий и затем, на достигнутом новом теоретическом уровне, опровержение прежних ложных выводов. Прямое происхождение такого изложения от практики университетских «диспутаций» очевидно.

Школой непротиворечивости для схоластики был опыт правоведения: юристам издавна приходилось заниматься согласованием разноречивых законов, и само заглавие «сумма» появилось прежде всего у них. Школой систематичности для схоластики был Аристотель с его наложенной на все мироздание сеткой понятий рода и вида, материи и формы. Аристотель осваивался на латинском Западе в три приема. Его сочинения по логике были здесь известны еще в раннее средневековье; основной корпус его сочинений был переведен в XII веке, но не с греческого, а с арабского (в этом окольном пути Аристотелю пришлось пройти через пять языков: с греческого он был когда-то переведен на сирийский, с сирийского на арабский, с арабского еврейские секретари европейских переводчиков диктовали им перевод по-испански, а те записывали его по-латыни; благодаря стойкому буквализму всех переводчиков текст получался мало искаженный, но зато почти непонятный без комментариев, а арабские комментарии неизменно перетолковывали Аристотеля в неоплатоническом духе); наконец, XIII век (после IV крестового похода на Константинополь) принес новые переводы основных сочинений Аристотеля, сделанные прямо с греческого или отредактированные по греческому оригиналу, без неоплатонических наслоений. Аристотель был важным подспорьем, но был и немалой опасностью: его система взглядов исходила из того, что мир безначален, бог безличен и индивидуального бессмертия души не существует, – все это резко противоречило христианской догме, и схоластам приходилось сложным образом лавировать, чтобы принять аристотелевские выводы, не принимая аристотелевских посылок. Так сложилось учение о двух истинах – «истине веры» и «истине науки», которые могут и не совпадать: сам Фома Аквинский, говоря о сотворении мира, признавал, что безначальность мира и сотворенность мира как «истины науки» равно доказуемы, и положение о сотворенности предпочтительно лишь как «истина веры». Церковные власти отозвались на аристотелевский соблазн обычным образом: сначала чтение «нового Аристотеля» в университетах было прямо запрещено (1210), потом отложено впредь до исправления Аристотелевых книг (1231), но само постоянное повторение этих запретов говорит о том, что они не имели никакого действия. Среди ученых постепенно наметились различные степени «приятия» Аристотеля – консервативное (у францисканцев), умеренное (у Фомы), радикальное (у аверристов); самый «левый» из парижских аристотеликов, Сигер Брабантский, погиб в Италии, в ссылке, от ножа приставленного к нему монаха (ок. 1281–1284); и сам Фома Аквинский, чье учение впоследствии стало официальной философией католичества, при жизни часто казался вольнодумцем и еще в 1277 году, через три года после смерти, подпал под огульное осуждение всех идейных новшеств, от аверроизма до куртуазной любви, в 219 пунктах провозглашенное парижским архиепископом.