Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 2: Рим / После Рима

Схоластику в XIII веке разрабатывали преимущественно доминиканцы, мистику – францисканцы во главе с Бонавентурой, сверстником, другом и единомышленником Фомы. Здесь ценились прежде всего именно те неоплатонические наслоения на Аристотеля, от которых старались избавиться новые аристотелики: бог отождествлялся с невещественным светом, формы всех вещей – с эманациями этого света, просквозившего материю; познание бога возможно было не путем логических доказательств, как у Фомы, а лишь путем личного непосредственного приобщения через несколько ступеней погружения в себя (путь очистительный, путь озарительный, путь единительный и т. д.). Эта логика – «душа есть зеркало бога; нужно познать себя, чтобы познать бога» – была той школой самоанализа, благодаря которой психологизм в европейской литературе (вплоть до рыцарских романов) конца XIII века становится не в пример глубже, чем в начале этого века. Но не только в этом заслуга мистики XIII века перед европейской культурой: парадоксальным образом она содействовала также и развитию науки. В самом деле, мысль о непосредственном познании божества вела к мысли о непосредственном познании также и божьих творений – не через высказывания Аристотеля о них, а через наблюдение и личный опыт. Это стало предметом особого внимания английских францисканцев: Роберт Гроссетест, епископ Линкольнский, в предположении, что божеский невещественный свет познаваем по аналогии с земным божественным светом, посвятил себя изучению науки оптики, а его ученик Роджер Бэкон, неуживчивый гетеродокс, 14 лет просидевший в монастырской тюрьме, стяжал заслуженную славу пророка всей позднейшей экспериментальной науки (сочетание слов, впервые употребленное именно им).

Таковы были сферы, в которых складывалась идеология европейской культуры XIII века. Какими путями доносила ее до массового потребителя латинская литература этого времени?

Здесь было два основных канала – гимн, обращенный к чувству верующего, и проповедь, обращенная к его разуму.

Гимнография XIII века развивалась как прямое продолжение гимнографии XII века: здесь переломов и перерывов не было. Во второй половине XII века сен-викторская гимнографическая школа окончательно канонизировала твердую строфу секвенций («Strabat-Mater-strophe»): ею и продолжает пользоваться XIII век. Важность гимнографического творчества такова, что к нему привлекаются лучшие умственные силы эпохи: для новоутвержденного евхаристического праздника Тела Господня (1264) папский престол заказывает секвенции Фоме Аквинскому (эти секвенции, «Утверди, язык, во славе…» и «Славь Спасителя, Сионе…», стали одними из самых знаменитых памятников всей латинской религиозной поэзии), а оппонент Фомы, Бонавентура, слагает длиннейшие стихотворные «славословия св. Кресту». Позднее же возникают секвенции, широчайшая популярность которых затмила все остальные: «Матерь божия стояла…» Якопоне Тодди и «Оный день господня гнева…» Фомы Челанского, первого биографа св. Франциска, – гимн, вдохновенность которого в немалой мере навеяна иоахимитскими полуеретическими чаяниями конца света, надолго запомнившимися францисканству. А за этими шедеврами латинской средневековой поэзии продолжала стоять необозримая масса вновь и вновь сочиняемых гимнов на все случаи церковных надобностей. Привычка все перелагать в гимнические стихи была такова, что в XIII веке стали возникать целые «рифмованные мессы» – например, мессы в честь св. Франциска и св. Антония, сочиненные Юлианом Шпейерским (ум. в 1278 году). Но наряду со всей этой поэзией, рассчитанной на массового слушателя, продолжала существовать и поэзия, рассчитанная на индивидуального потребителя: такие религиозные медитации, как «Соловей» Иоанна Пекама, архиепископа Кентерберийского, где один день соловьиной жизни служит аллегорией всей жизни человечества от грехопадения до искупления, или другой «Соловей», сочинение Иоанна Хоуденского (около тысячи слов с параллельным текстом на англо-нормандском и на латинском языках), представляющие собой размышление о христианской любви и о муках Христа и Марии.

Отводком гимнографической поэзии была религиозная драма. Она также прошла свой путь формирования еще в XII столетии и выступает теперь как вполне сложившийся литературный жанр, уже отделившийся от церковной службы. Из внутреннего помещения церкви рождественская и пасхальная драма выходит на паперть, а потом и на площадь, обрастая новыми и новыми эпизодами все более мирского содержания, вбирая сцены уже не на латинском, а на народных языках. Церковная, латинская традиция скрещивается здесь с народной традицией жонглеров и шпильманов; из-под церковного контроля драма переходит под городской контроль, и с этого времени начинается уже не прерывающаяся линия развития, ведущая к театру Возрождения и Нового времени.

Второй из ведущих литературных жанров XIII века – проповедь. Если от XII века сохранились тексты сотен проповедей, то от XIII века – тексты тысяч. Эпоха борьбы с новыми городскими ересями вдохнула в этот традиционный жанр новую жизнь: проповедь обновляется применительно к интересам и запросам широкой публики. В проповеди издавна выделялись два существенно различимых вида: ученая проповедь перед клиром (на латинском языке) и более простая проповедь перед мирянами (на народном языке; по-латыни писался лишь основной конспект речи, чтобы служить общим материалом для разноязычных проповедников). Преимущественно ценились, переписывались, сохранялись проповеди для клира; только в XIII веке не меньшее внимание стало уделяться проповедям для мирян, этой основной форме деятельности францисканцев и доминиканцев. Между тем и другим типом проповеди определился разрыв: ученая проповедь перед клиром (как было сказано выше) строилась на детальном толковании слов основоположного библейского текста, агитационная проповедь перед народом строилась на аналогиях и примерах. «Самегар рожном воловьим убил шестьсот филистимлян, Аод мечом лишь одного (Суд., 3), – напоминал архиепископ Стефан Лэнгтон, – так часто ходячий пример бывает сильнее, чем тонкая гладкая речь… Мирян легко обращает проповедь грубая и неотделанная, тогда как проповедь к клиру едва ли отвратит от заблуждений хотя бы одного». До XIII века примеры в проповеди играли лишь малую роль; в XIII веке (главным образом благодаря св. Доминику и августинскому проповеднику Якову Витрийскому) примеры выдвигаются на первое место. Это прошло не без сопротивления: блюстители чистоты и строгости проповедного жанра называли доминиканских и францисканских проповедников «скоморохами божьими», но необходимость сделать проповедь привлекательной для самых широких масс была сильнее. Материалом для примеров могло служить что угодно: исторические анекдоты, народные сказки, басни с моралью, рассказы о животных из «Физиолога». В искусстве аллегорически толковать такие примеры, сводя самые неожиданные сюжеты к иносказаниям о заблуждении и спасении души, проповедники XIII века достигали подлинной виртуозности.