Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Из этих инцидентов наиболее крупный произошел с Ключниковым у меня из-за вопроса об отправке в Крым санитарных автомобилей, остававшихся у нас во Франции. Большинство было за отправку, и особенно настаивал на ней Ключников, тогда настроенный очень ярко антибольшевевистски. Я, наоборот, считал, что направлять в Крым эти автомобили, проработавшие во Франции почти всю войну и все довоенного типа — «Форд», очень вообще слабого, было вообще нецелесообразно, ибо выдержать работу на русских дорогах они не смогут сколько-нибудь долго, тем более, что было известно, что мастерских в Крыму недостаточно. После одного из заседаний, в котором обсуждался этот вопрос, я остался один с Ключниковым, который вдруг мне заявил, что, вероятно, только позднее станут известны истинные мотивы моих возражений. Это указание, что у меня могли быть какие-то скрываемые пока основания, так меня взорвало, что я вскочил и нагнулся к Ключникову, сидевшему по другую сторону стола. Он тоже вскочил и прежде, чем я успел его ударить, отскочил в угол за столом. Весь он побелел, и на лице его был написан такой страх, что я сразу успокоился и ограничился тем, что уже вполне спокойно выплеснул ему в лицо стакан чая, стоявшего перед ним, и, назвав его «мерзавцем», ушел, причем он не шелохнулся в своем углу. После моего ухода он отдал письменное распоряжение не допускать меня в помещение Управления в виду того, что я сошел с ума. Так как этот инцидент указал, однако, что все на моей стороне, то ему пришлось через день отменить свое распоряжение, а инцидент был признан исчерпанным, как «простое недоразумение».

Только через месяц, однако, добрались мы, наконец, до избрания новой дирекции, так называемого «Особого Совещания». Ключников вновь не допустил обсуждения этого вопроса и ушел с заседания, когда все единогласно решили игнорировать его возражения. На этом закончилась его роль в Красном Кресте, и вскоре после этого он уехал в Советскую Россию, забыв, что накануне еще он ее всячески громил. В этом собрании для руководства текущими делами Особого Совещания были выбраны граф А. А. Бобринский в качестве его председателя и я, его заместителя. Положение об Особом Совещании было написано мною, и перед его утверждением я ознакомил с ним Гирса и Бернацкаго, приехавшего тогда в Париж. Возражений против него у них не было, и тогда оно было утверждено Особым Совещанием. Андрей Александрович Бобринский, бывший попечитель С.-Петербургскаго учебного округа и затем выборный член Государственного Совета от землевладельцев Киевской губернии, был милейшим человеком, высокой культуры и крайне деликатным, но исключительно нерешительным. В Париже он большею частью предоставлял все делать мне, что по существу дела было возможно, но я удивляюсь, как он мог быть попечителем округа, где приходилось принимать самостоятельные решения.

Во главе канцелярии Особого Совещания стоял бухгалтер Корешков, человек не крупный, но исполнительный и на которого никто не жаловался. Два его помощника, Крылов и Лепеллетье, тоже вполне освоились со своим делом, и продолжали работать в Красном Кресте — Лепеллетье до своей смерти, а Крылов, кажется, и после 2-й войны. Лепеллетье, офицер русских экспедиционных войск, служил, главным образом, для связи с французскими учреждениями, и справлялся с этими функциями прекрасно. Вообще, должен сказать, что эти месяцы, до ликвидации в Константинополе Врангелевских учреждений, были периодом наиболее спокойным в краснокрестной работе.

Первым вопросом, который нам пришлось решать, был о денежных средствах на нашу работу. Приходилось рассчитывать теперь исключительно на русские средства, но Бернацкий категорически воспротивился их отпуску, ибо все они должны были исключительно идти на продолжение борьбы в Крыму (в чем он, конечно, был прав), и поэтому нам приходилось сократить до минимума нашу деятельность. Это было нелегко, ибо со всех сторон шли к нам просьбы о помощи. Еще вскоре после моего приезда в Париж произошла первая эвакуация после отхода Деникина из Новороссийска, и Константинополь стал важным центром забот о беженцах. Представителя у нас там не было, и П. Н. Игнатьев предложил мне поехать туда. Я, однако, отказался, ибо не хотел в такое беспокойное время разлучаться с семьей, и тогда туда был назначен Г. В. Глинка, бывший с 1917-го года помощником гланоуполномоченного у Иваницкого и находившийся теперь в Париже. Игнатьев знал его по Киеву, но, несомненно, его переоценил: в Константинополе он никакой энергии не проявил. Надо, впрочем, признать, что положение его оказалось там не легким: назначенные ему суммы были переведены ему через один из крупных французских банков, но отделение его в Константинополе этих денег ему долго не выдавало под предлогом неполучения подтверждения об уплате из Парижа. Потом мы узнали, что в то время это было обычным явлением: платежи задерживались месяцами, чтобы зарабатывать таким образом на процентах задержанных и пущенных в оборот сумм.

Приходилось и нам искать средства из других источников, и таковым, в первую очередь, явилось французское правительство. В то время положение эмигрантских учреждений и их средств было вообще странным: с одной стороны им оказывалась помощь, подчас весьма значительная, а с другой — на русские средства накладывался арест в банках. Во Франции этот арест был наложен в первую очередь. Сразу после этого в Англии удалось перевести казенные средства на имя частных лиц, и позднее эмигрантские учреждения существовали, как я уже упоминал, на проценты с этих сумм. Зато на Кэ-д-Орсе продолжало существовать еще отделение иностранных благотворительных учреждений в ведении некоего, кажется, маркиза де Пьессак, к которому приходилось обращаться и мне. Вскоре пришлось мне отправиться по поводу этих средств и к Палеологу, бывшему послу в России, а тогда генеральному секретарю Министерства иностранных дел. В это мое единственное с ним свидание (я был у него вместе с В. Голубевым) мне удалось получить 200 000 франков, по-видимому, из русских же секвестрованных сумм. Кажется, это были последние деньги, полученные нами от французов, и отдел Пьессака вскоре после этого был упразднен. Значительные суммы получил наш Красный Крест в Англии, где поселился тогда молодой Юсупов, ликвидировавший все, что было возможно, из громадного состояния его родителей и поселившийся тогда в Лондоне. Средства его были значительны, и он раздавал их щедро. У нас в Англии ничего не было, но теперь Игнатьев назначил нашим уполномоченным там барона Рауш-фон-Траубенберга, работавшего в начале войны у меня в Красном Кресте и оставившего у меня отрицательное воспоминание своей любовью пускать пыль в глаза (я уже говорил об этом выше). Нуждающихся в помощи беженцев было в Англии немного, однако Рауш и его помощники создали какие-то учреждения, по существу ненужные, и ухлопали на них порядочно денег, пожертвованных Юсуповым. Деятельность Рауша вызвала немало нареканий в русской колонии, и у нас в Париже, в Красном Кресте, очень отрицательно о ней докладывали М. Стахович и Г. Г. Лерхе.