Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Наша личная жизнь текла эти месяцы спокойно, хотя мы и встретили в Париже массу знакомых и по России, и по Дании, в то время часто нас навещавших. Редкий день проходил, чтобы кто-либо нас не навещал или мы у кого-нибудь не бывали. Все это, однако, происходило без всяких претензий, очень скромно. Надо, впрочем, сказать, что у разоренных русских гостей встречали тогда гораздо более радушно, чем у французов, даже очень богатых. Знакомились мы с Парижем и с его окрестностями, причем побывали в таких местах, которые подчас не знали и коренные парижане. Главным образом, однако, искали мы квартиру, чтобы устроиться более дешево.

Было это нелегко: после войны Париж был переполнен, а так как за эти годы ничего не строилось, то на квартирной почве развилась спекуляция. Повышать квартирную плату было запрещено, но было возможно сдавать за какую угодно плату меблированные квартиры, обставленные обычно весьма примитивно, или передавать квартирные контракты, продавая при этом за очень высокую цену хлам, которым они были обставлены. Видели мы ряд квартир, которые поражали нас своей архаичностью: во многих из них не было ванн, а в одной из них, в самом центре города, на r. des Piramides, вода была только на лестничной площадке, не было в ней и электричества. Надо вообще сказать, что французы поразили нас своим рутинерством. У нас было у всех убеждение, что французы — передовой народ, у которого нам надо во всех отношениях учиться, и теперь приходилось постоянно видеть, насколько мы ошибались. Особенно наши инженеры поражались технической отсталостью французской промышленности. Тогда как американец, не считаясь с расходами, все время заменял старые машины новыми, усовершенствованными, французские промышленники работали на старых, пока они функционировали, не считаясь с тем, что стоимость производства на них была гораздо выше.

За лето перебывали у нас многие наши родственники. Я уже упоминал про Мазаровича, родственника жены. Как курьез укажу еще, что, будучи по образованию недурным химиком, он мог найти по этой специальности работу только с оплатой как простой чернорабочий. За лето появились затем семьи двух моих двоюродных братьев. Из Норвегии приехал милейший Жорж Мекк с его столь же милой женой. Он в это время продал за хорошую цену доставшуюся ему от отца бабушкину виллу Damaianti в Ницце, и теперь проживал во Франции на вырученные за нее деньги. И он, и его жена были исключительно хорошими и добрыми людьми и приходили на помощь всякой нужде, часто анонимно и даже иногда и без всякой к ним о том просьбы. Как-то мы упомянули, что у одних наших знакомых надо мальчику срочно сделать операцию, но нет на это денег. Сряду Жорж дал мне на это крупную сумму, но с тем, чтобы его имя нигде упомянуто не было. Поэтому, если я сказал, что они проживали свои средства, то не в укор им. Лично на себя они тратили немного, и большая часть их денег ушла на помощь другим. Они говорили, что они обязаны помогать другим и что верят, что если сами окажутся в тяжелом положении, то найдется кто-нибудь, чтобы им помочь.

К дяде Максу Мекк приехал его сын Юрий, женившийся на юге России на балетной танцовщице, с которой вместе танцевал и в Киеве, и в Берлине. Александра Алексеевна оказалась очень милой женщиной с кинематографическими данными, и на несколько лет стала под именем Сандры Миловановой крупнейшей звездой французского кинематографа. Играла она обычно подростков (ingenuses), но когда фильмы, где она обычно играла, перестали привлекать публику, контракт с ней возобновлен не был. Поженились они под советской властью лишь гражданским браком и в Париже решили обвенчаться и церковным. Оказалось это, однако, довольно сложным, ибо в русской церкви советского гражданского брака не признавали и требовали, чтобы они его заключили еще перед французскими властями, которые от этого отказывались, ибо считали невозможным вторично совершать брак, по их мнению, уже легально совершенный в России. Пришлось дяде Максу побегать, прежде чем оказалось возможным обойти эти затруднения венчанием в греческой церкви, удовлетворившейся советским документом. Юрий тоже попытался выступать в фильме, где его красота, казалось, давала ему основание надеяться на выдвижение, но это не осуществилось, ибо лицо его оказалось недостаточно подвижным, и по истечении годичного контракта, ему пришлось заняться другим делом. Через несколько лет Сандра с ним развелась, по-видимому, всецело по его вине, и он вскоре женился вторично.

В течение лета мы получили после долгого перерыва вести о моем брате Аде и его семье, эвакуированной из Новороссийска на один из Принцевых островов, откуда потом Фанни устроилась на службу в консульский суд в Константинополе.

Первое письмо от Ади пришло к нам через Проти только за две недели до сдачи Крыма. Из него мы узнали, что Адя был в Сухуме и колбасником, и сапожником, и когда уехал в Добровольческую армию, то оставил семью с 50 рублями. Из Новороссийска, после ряда лишений за весь 1919 г., Фанни выбралась в марте 1920 г. на о. Проти, где дети и прожили благополучно вместе с Люсей Хвольсон до эвакуации Крыма. Принцевы острова были разделены между 4-мя великими державами: из них американцев все хвалили и за хорошее отношение, и за хорошее питание; англичане кормили хорошо, но подчас бывали грубы, итальянцы кормили плохо, но искупали это своей любезностью, а французов все ругали и за плохую еду, и за грубость. Позднее французов ругали и очень многие из беженцев Крымской эмиграции, и все за то же. Ругала их очень Оля Снежкова. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что многие из прошедших тогда через руки французов в это время предпочитали французам немцев.

В октябре узнали мы о смерти мамы 27-го сентября [1920 г.]. Она заболела в Петрограде дизентерией, лекарств для нее достать было негде, болезнь затянулась, она очень ослабла и сердце не выдержало. Утром она встала, и сряду упала — смерть была мгновенной. До самого конца она думала о нас всех и о том, как нам помочь. Помогала она и разным родным, остававшимся в Петрограде без всяких средств, пыталась кое-что подрабатывать, но довольно неудачно. Сравнительно она, однако, не бедствовала, ибо было еще что продавать. Старшие мои сестры служили (Китти уже была в лечебнице), и с ними осталась горничная Евгеша. После смерти мамы они продолжали жить втроем до смерти Евгеши от туберкулеза. Маму похоронили на Охтенском кладбище. После смерти папы она купила для него и для себя место на Александро-Невском кладбище, но оно было затем закрыто, и ей не суждено было лечь навсегда рядом с папой.

Точно не могу установить, когда была произведена в 1919 г. чистка Петербурга от опасных элементов (возможно, что это было во время наступления Юденича). Была арестована и отправлена в Москву и сестра Кася, Оля была оставлена, ибо, когда за ней пришли, она лежала с высокой температурой. В Москве Кася помещалась в одном из упраздненных монастырей, кажется Донском, откуда ее вместе с другими арестованными водили работать на огородах. Там же заболела она тифом, а когда оправилась, была оставлена при тюремной больнице фельдшерицей, имея возможность в свободные дни навещать в городе родных. После девяти месяцев заключения она была освобождена, благодаря заступничеству дяди Коли, работавшего в Комиссариате путей сообщения и пользовавшегося влиянием у Троцкого. Уже значительно позднее до меня дошли сведения, что Кася была арестована за мою общественную деятельность в Париже.