Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Пробыли мы в Нойенаре четыре недели, и перед возвращением в Париж проехали еще поездом вверх по Рейну до самой красивой его части — Санкт-Гоара, где и заночевали. Вечером мы еще прошлись к Лорелее, скале, с которой связаны известные легенды о чаровнице, губившей судоходов. И вечер, и восход солнца были на редкость хороши. На Рейне было необычно, кроме нас никого нигде не было, от чего вся обстановка только выигрывала. Обратно пришлось добираться до Кельна с затруднениями: поездом до него нас не довезли, высадив в его окрестностях. Хорошо еще, что недалеко проходил трамвай. Выбраться ночью из Кельна тоже было нелегко, ибо поезда брали с боя, так что вернулись мы в Париж, хотя и довольные, но изрядно уставшие.

Через две недели после нас вернулась и Марина, и так как выяснилось, что ее увлечение Швахгеймом не проходит, то пришлось переговорить и с нею, и с ним. Мы предъявили требование, чтобы она сперва кончила среднее образование, а затем уже только можно было бы говорить об их свадьбе. Наши благие намерения, однако, не осуществились. В середине октября она должна была сдать 1-ю половину экзаменов на бакалаврат — французского экзамена на аттестат зрелости. Экзамены эти сдаются после окончания 1-го класса, а вторая их половина после класса «философии». К первой их половине допускались достигшие 15 лет, и с особого разрешения — 15 ½. Так как Малинке было летом всего 15 лет и два месяца, то ее экзамены пришлось отсрочить до осени. Из-за своего увлечения готовилась она плохо, и на письменном экзамене по французской литературе срезалась. Предстояло ей, следовательно, остаться на второй год и закончить среднее образование не раньше, как через полтора года. Но нам было ясно, что мы не сможем еще это время продержаться без ее работы, и ограничились тем, что я сходил в ее школу и получил разрешение, чтобы она поучилась эту зиму не в 1-м классе, а в «философии» (кстати, так назывался он потому, что в нем проходились начатки логики, психологии и философии).

В сентябре в Париже были проездом в Aix les Bains Юша с Ольгой. Впервые тогда были у нас разговоры о католицизме, в который, как выяснилось, уже перешла Ольга. Юша, видимо, уже колебался, но еще открыто с православием не порывал. Через два месяца после этого приехал в Париж и Адя с семьей. В Константинополе после ухода оттуда оккупационных войск и закрытия консульского суда им уже нечего было делать, и найти другой заработок было невозможно, почему они перебрались во Францию. В Константинополе сестра Фанни, Люся, вышла замуж за князя Чавчавадзе, конно-гренадера ускоренного производства, у которого, кроме смазливой внешности и хорошего слуха, никаких других положительных качеств не было. Приехали с Адей и они.

На r. du Souvenir все комнаты были уже заняты, и устроить Адину семью с нами было невозможно. У Фанни и Ади оказалось, однако, много энергии и предприимчивости, и они быстро устроились первоначально недалеко от нас. В первые дни поисков им комнат отмечу курьез: Катя и Фанни позвонили в небольшую гостиницу около станции Asnieris, но когда выяснилось, что им комната нужна на целый день, то им конфузливо признались, что это не гостиница, а дом свиданий. Фанни первоначально поступила в Lloyd Bank, но быстро перешла заведующей отделом шляп в дом, открытый леди Эджертон, рожденной Лобановой-Ростовской, сестрой Фафки, о которой я уже говорил. Дом этот продержался недолго, но Фанни ознакомилась в нем с парижскими торговыми делами и затем начала сама изготовлять дамское белье для приезжей интернациональной публики. Это дало ей приличный заработок, который и поддерживал всю семью, ибо Адя, хотя без работы и не оставался, но зарабатывал немного, и его семье пришлось бы жить гораздо более скромно. Последней его службой было место заведующего хозяйственной частью в фирме «Лианофильм», занимавшейся размножением кинематографических лент. Дело это было основано Лианозовым, но, как и многие другие русские капиталисты прежнего периода, дельцом он не оказался, и в результате «Лианофильм» перешел в руки двух других лиц, работавших в этой фирме. Как Адя говорил, в результате их операций, далеко не благовидного в отношении Лианозова характера. Один из них, по словам брата, был, увы, мой коллега по 3-й Думе Г. Г. Лерхе.

Мальчики Фанни были устроены в ту же Ecole Mon Thalambert, где уже учился Юрик Даниловский. Хорошо окончили там курс и также хорошо окончили и высшие учебные заведения: пасынок Ади — Пашков — Ecole de Chimie, а Алик — Haute Ecole de Commerce. На Ecole Mon Thalambert, в общем, пожаловаться не приходилось — учили там хорошо, и открытой католической пропаганды не было, но один характерный факт следует отметить. Интерном был в ней мальчик бывшего Таврического губернатора Княжевича, за которым стал ухаживать его воспитатель. Не знаю, насколько далеко зашли эти ухаживания, но Княжевич пожаловался, и патер из школы исчез, однако ненадолго, и вскоре вернулся воспитателем же, только другого класса.

Прочно устроить Чавчавадзе оказалось куда бы то ни было невозможным. Начал он играть на рояле в русских ресторанах, но исключительно по слуху (нот он не знал). Потом собрал небольшой ансамбль, с которым поехал в Германию, но это начинание закончилось неудачей, и тогда он стал танцором в ресторанах, профессия, как известно из наименее почтенных. Позднее, однако, он стал играть роль в младоросских кружках и сблизился с семьей вел. князя Кирилла Владимировича. Семью (у него с Люсей было двое детей) он совсем забросил, и она легла бременем на Фанни.

Вернувшись из Нойенара в Париж, я застал здесь в полном разгаре разговоры об объединении эмиграции вокруг вел. князя Николая Николаевича. Объединение это и состоялось, но весьма условно, ибо всё левое крыло, начиная с левых кадетов, осталось вне его, а с правой стороны не примкнули к нему сторонники Кирилла Владимировича, первоначально, правда, немногочисленные, но с появлением младороссов значительно усилившиеся. [60] Вопрос о возглавлении эмиграции великим князем Николаем Николаевичем вызвал немало споров, ибо многие считали (в том числе и Ипп. Капнист), что это наш последний козырь, и что выпускать его в игру слишком рано не следует, чтобы он не был бит. Я был противного мнения, но скоро мы убедились, что были неправы.

В октябре мне вновь пришлось пробыть два дня в Марселе, где на этот раз возникли какие-то недоразумения между Гомелой и полковником Беком, претендовавшим на подчинение ему и краснокрестных учреждений. Гомела был несомненно умнее, но и левее Бека, и большинство беженцев видело в нем только эсера, и было ему определенно враждебно. Не помню точно когда, но ему и пришлось отказаться от Красного Креста. Его заменил Искрицкий, но дрязги в Марселе не прекратились. В этот раз я был там в возникшем незадолго до того студенческом общежитии, устроенном под покровительством Парижского Комитета.