Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

После свадьбы они уехали дней на 10 в Barbizon, хорошенькое местечко около Фонтенбло, известное тем, что раньше там проводили летнее время многие крупные художники. Потом они начали свою работу в небольшом курорте Bonnieres sur l’Orne, где его знакомые предложили им поместиться в их замке. На зиму они поехали торговать своим бельем на Ривьеру, нашли небольшой магазинчик в Ментоне и сделали за сезон недурные дела. В то время дамское шелковое белье и летние платья делали с вышивками, в частности, на дамских платьях крестиками. Во Франции почему-то этими вышивками особенно занимались в районе около Нанси, и по получении заказа Марина немедленно посылала туда материю с указанием, какая вышивка требуется, и получала ее обратно в удивительно короткий срок. В следующие годы мне по поручениям Марины пришлось ходить в Париже по разным торговым домам — то давать заказы, то закупать материи. Между прочим, несколько раз был я на r. de 4 Septembre в большом доме семьи Блюм, фабрикантов шелковых лент и других мелких шелковых изделий. Одним из членов этой семьи, впрочем, не принимавшим уже в деле активного участия, был долголетний глава французской социалистической партии Леон Блюм.

Уже с весны 1924-го года было много разговоров о возможности победы на парламентских выборах в мае более левых партии. Тогда же, поэтому, шли в эмигрантских организациях предварительные разговоры о создании полуофициального органа, который являлся бы представителем интересов эмиграции. Более левые находили, что таковым должно быть наше консульство с Аитовым во главе, правые же считали, что этот орган должно возглавить более авторитетное во французских кругах лицо, и указывали на бывшего морского агента Дмитриева. Сейчас мне, в сущности, просто непонятно, чем Дмитриев привлек к себе это внимание, ибо ни тогда, ни потом новой эмиграции он близко знаком не был. Однако, после выборов, состоявшихся 12-го мая и провала на них правых течений, возглавлявшихся Пуанкаре, разговоры об Аитове и Дмитриеве как-то забылись, и была выдвинута идея о создании особого эмигрантского комитета, который работал бы под председательством Маклакова. Начавшись в июне, переговоры об этом комитете еще не закончились вполне в декабре.

В подготовительной работе к нему я принимал активное участие, будучи одним из трех делегатов центральных организаций по выработке основных положений этой организации. Первоначально пришлось нам убеждать Маклакова взять на себя инициативу созыва представителей всех организаций. Колебания его были побеждены очень скоро: по-видимому, он боялся, главным образом, остаться в стороне от этой новой организации, и когда ему удостоверили, что его не предполагается устранять от председательствования в ней, то он охотно пошел нам навстречу. Довольно быстро столковались, что в комитете будет 9 членов, но разногласие получилось по вопросу о порядке их избрания и о порядке принятия комитетом решений. С самого начала выяснилось, что крайние правые не примут участия в нем, и вопрос был только о привлечении левых.

Уже в июле был выбран центром предварительный комитет, в который вошел и я. Победил список торгово-промышленников, с которым конкурировал список казаков. Был еще список умеренных монархистов, проводившийся Шебеко и Граббе, но с треском провалился. Казаки после этого отказались участвовать в комитете, что не помешало ему решить продолжать переговоры и с правыми, и с левыми. Денисову и мне было поручено вести их с левыми. Через несколько дней состоялось свидание наше и Третьякова с представителями левых — Милюковым, Чайковским и Кровопусковым, на котором столковались, что из 9 членов комитета 5 будут избраны центром и 3 левыми, но для гарантии левых было решено, что все постановления будут приниматься единогласно. Сразу после этого представители центральных организаций одобрили это соглашение, хотя и после горячих прений. Через некоторое время возникло, однако, новое препятствие, на этот раз личного характера: военные заявили, что они откажутся от выборов в комитет, где будет от левых сидеть Милюков. В связи с этим, отношения так обострились, что под угрозу было поставлено самое существование объединения.

Потребовалось более трех месяцев, чтобы после этого окончательно наладить строй комитета и его работу. Одновременно с этим за нашими 6-ю представителями образовался «большой» эмигрантский комитет под председательством Коковцова, составленный из представителей умеренных и частью правых организаций. Не без трений шли дела и в нем, и, как это ни странно, наиболее нетерпимыми в нем оказались представители Торгово-Промышленного Союза. У меня осталось впечатление, что они надеялись играть в эмиграции, особенно умеренной, главную роль, и когда надежда эта не оправдалась, то не сумели сразу с этим примириться. В частности, против Милюкова, кроме военных, были также некоторые представители торгово-промышленников. В малый комитет при Маклакове я отказался баллотироваться, ибо мне сообщил из Москвы дядя Коля про необходимость быть более осторожным в моих выступлениях, чтобы не повредить сестрам, и на мое место от Красного Креста был выбран Киндяков.

Уже летом конституционные монархисты ушли из монархического объединения из-за его крайне правого направления. Осенью же развал монархистов еще усилился в связи с манифестом Кирилла Владимировича, объявившего тогда себя императором. Манифест этот, как говорили, написал журналист Снессарев, ведший в «Новом Времени» городскую хронику и пользовавшийся в городских кругах Петербурга очень неважной репутацией. Про него говорили, что за мелкую мзду он напечатает, что угодно. Однако произведение его пера славы Кириллу не прибавило: в лучшем случае над этим манифестом смеялись, а большинство просто возмущалось. В это время в ближайшем окружении Кирилла, кроме ставших позднее известными всей эмиграции Бразоля и Бискупского, называли еще некоего поляка Вильчинского, как и Снессарева с далеко не блестящей репутацией. В общем, после этого манифеста отношение к Кириллу очень ухудшилось, и о нем стали снова говорить только после смерти Николая Николаевича. Курьезно, что в связи с этим представители крайних правых — Трепов и Марков 2-й сделали попытку превратить Николая Николаевича в свое орудие, но великий князь на это не пошел.

Лето и осень 1924 г. были вообще периодом усиленной политической агитации в эмиграции. На этой почве мы тогда разошлись тоже с Юшей, который увлекался организацией Обера. Позднее ему были симпатичны английские фашисты, хотя он и признавал, что между ними нет ни одного крупного лица. Главным пунктом наших разногласий оставался, однако, церковный вопрос, ибо как раз в это время он перешел в католицизм. Я считал и считаю, что русские массы настолько связаны с православием, что обратить их в католицизм будет невозможно, и что переход в католицизм отдельных индивидуумов должен повлечь разрыв их с русским делом. Это и подтвердилось на Юшином примере: он был председателем Русского национального комитета в Англии, но после своего перехода в католицизм отказался от этих обязанностей. Перейдя в католицизм, Юша, как и все неофиты, проявил большую нетерпимость, например, в его полемике с Тырковой-Вильямс в «Возрождении». Когда я высказал ему мое удивление по этому поводу, он мне ответил только, что хотя он и мягок вообще в личных отношениях, но гораздо более резок на бумаге.