Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Мне кажется, впрочем, что Юша был в это время под особенным влиянием жены, а она даже в самые обыденные вопросы вносила совершенно ненужную остроту, чем, как будто, даже гордилась. Тем не менее, когда я тоже довольно резко осудил Юшу за его переход в католицизм, она была этим очень задета, и жаловалась на меня Фанни, что я расстраиваю Юшу. Вообще, мне думается, что без нее он никогда не ушел бы из православия и не стал бы сторонником самых правых течений.

Отмечу еще сделанную летом попытку объединения в Париже славянских колоний и через них вообще славянства. Не помню, чья это была инициатива, в которой из русских главное участие принимал Ефремов. Я был только на первом его собрании, председательствовал на котором глубокий старик, сын Мицкевича, живший постоянно в Париже. На меня это собрание произвело очень несерьезное впечатление, и я больше в этом кружке не бывал. Скоро это объединение и замерло.

Тогда же Карташов затевал какой-то орден национальной молодежи, из которого тоже ничего не вышло, и я упоминаю о нем только потому, что, по-видимому, отсюда Фундаминский взял позднее определение наших прежних революционеров как ордена (хотя между ними, в сущности, ничего общего, сближающего их в орден не было). Национальной Союз собрал в сентябре свою конференцию, в которой приняли участие довольно разнообразные элементы, вплоть до умеренных кадетов. Основной доклад сделал Вл. Гурко, за это время ушедший значительно влево, что ему кто-то поставил на вид. На это Гурко ответил, что одни дураки никогда не меняют убеждений. Доклад был очень легковесный, но многим понравился, ибо будучи хорошим оратором, Гурко всегда умел влиять на массы. В конце заседания Маклакова побил какой-то бывший офицер, кажется, Лихачев. За что, в сущности, едва ли он сам мог бы объяснить, и, вероятно, это был один из тех случаев, когда политические или общественные деятели подвергаются нападениям просто потому, что их имена часто повторяются — современная модификация известного рассказа об изгнании из Афин Аристида.

В конце октября правительство Эррио признало Советское правительство, и в связи с этим прежнее представительство было выселено из здания посольства. Передано оно было французам по описи имущества, имевшейся при здании, и тогда на Маклакова нападали, что он сдал все серебро. Спрашивается, как бы он мог поступить иначе? Из посольства Гирс со своей канцелярией перебрался на несколько дней в Красный Крест, где тогда была невероятная давка, но вскоре они нашли себе помещение, и мы вернулись в свое нормальное состояние. Выехало с r. de Grenelle и консульство, с тех пор переименовавшееся в Bureau Russe, но продолжавшее нести в отношении эмигрантов свои прежние функции. Не помню, в чьей среде возникла идея об организации антисоветской манифестации у посольства и на могиле Неизвестного солдата, но на поддержке ее особенно настаивали некоторые руководители Национального Союза, принявшие участие в возложении венка на эту могилу, даже несмотря на решение комитета уклониться от этого. У посольства ничего не было, ибо полиция заняла оба входа в улицу.

В связи с признанием советского правительства, в Красном Кресте был поднят вопрос о заблаговременной организации взамен его частного общества, дабы предупредить передачу его имущества Советскому Красному Кресту. Переменить название советовал нам и генерал Pour, председатель французского Красного Креста. В конце концов, все осталось, однако, без перемен, и никаких посягательств на наши имущества не было. Наоборот, именно в 1925 г. мы выиграли наш процесс с Корешковым о деньгах. Однако, когда в этом году была созвана Международная Конференция Красного Креста, наша организация приглашена на нее не была.

За 2-ю половину 1924 года отмечу еще несколько мелких событий и разговоров. В Латвии был опубликован закон о переходе в казну имуществ русских обществ, не возобновивших в Латвии своей деятельности. Вспомнили тут, что у Волжско-Камского банка был дом в Риге, и попытались сохранить его за банком, но ничего из этого не вышло.

Адя и Фанни за это время стали более или менее на ноги, и у них часто собирались. У Люси Чавчавадзе родилась дочь, и припоминаются ее крестины на квартире у Ади. Крестным отцом был кн. Гавриил Константинович, с которым была и его жена, бывшая танцовщица Нестеровская — некрасивая, но как все говорили, хорошая женщина, на заработок которой от уроков они и жили.

С Адей припоминаются мне разные разговоры за это время. Ему тоже пришлось многое пережить и видеть, и я всегда очень жалел, что его записки за время войны пропали. Говоря о Каушене, он очень резко отзывался про лейб-гусар, у которых плохи были не только их полковые командиры, но и состав офицеров. Поведение их Адя считал прямо позорным. Рассказывал он мне подробнее про некоторых своих знакомых офицеров, увлекавшихся черной магией. В числе «продавших свои души дьяволу» был и М. Скарятин, брат Ольги, чему Адя и приписывал какую-то развившуюся у него хроническую болезнь.

Вскоре после признания большевиков, Студенческий комитет был уведомлен, что с конца учебного года французское правительство прекратит выдачу стипендий русским студентам. Первоначально это вызвало панику, но в течение остававшихся месяцев удалось найти другие средства, преимущественно американские. В это время был как-то в Комитете студент Неандер, несомненно, очень способный человек, игравший тогда видную роль в студенческих кружках Праги. Уже когда он делал доклад в парижском Комитете, многих поразила его демагогия, и когда потом он перешел в советский лагерь, это мало кого удивило. Кажется, в Студенческом (или в Национальном) комитете появился тогда английский профессор Саролеа, человек крайних антисоветских взглядов, именно поэтому пользовавшийся успехом в эмиграции. Если не ошибаюсь, много возился с ним Гучков, хотя, по существу, Саролеа был очень некрупной величиной. В Национальном Комитете также сделал тогда доклад польский сенатор Серебряников, много рассказавший тяжелых фактов о разных притеснениях, чинимых русским тогдашними польскими властями. Когда через 15 лет часть польских войск была интернирована в России, и когда отношение к ним оказалось далеко не тем, на какое генерал Андерс и его помощники рассчитывали, то, несомненно, в этом необходимо винить главарей Польши, за это время сумевших вооружить против себя украинские и белорусские массы на своих «кресах».

В Красном Кресте много разговоров было весь этот 1925 год об Яковлевско-Макшеевском деле. Вести переговоры о нем пришлось Витте и мне. Выяснилось, что участниками его были также финансист Балаховский, давший Макшееву деньги по гуманитарным соображениям, и француз Сико, мошенник, видимо надеявшийся прибрать к рукам за гроши весь актив общества.