Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Я вернулся в Париж 23-го, и вскоре после этого встретил здесь у Охотниковых известного ученого генерала Шокальского, приехавшего с дочерью на географический конгресс. Жена Шокальского была сестрой матери Веры Зиновьевой (Охотниковой), и Охотниковы получили через него много сведений об оставшихся в России родных. За обедом, кроме своих, никого не было, но когда в своих рассказах генерал говорил что-либо конфиденциальное, то машинально оглядывался, не подслушивает ли его кто-либо. Он рассказал, между прочим, что он и А. А. Ильин не бросили Географического общества, дабы предупредить его развал. Ничего секретного в его рассказах, впрочем, не было, и только когда я его провожал на станцию Аньер, он остановился (мы были на улице одни) и взволнованным голосом сказал мне: «Не думайте, граф, что я переменился, я тот же монархист, каким был и прежде».

В ноябре в Париж приехала сестра Швахгейма, а в январе недолго пробыла в нем на пути в Биарриц его мать. К ней я отправился на квартиру 1-й жены Сережи, и должен сознаться, что, несмотря на странность этого положения, старуха понравилась мне гораздо меньше её бывшей невестки. Кажется, уже тогда зашли разговоры о получении ею страховой премии после смерти ее мужа из одного из американских страховых обществ. Она поручила ведение дела одесскому адвокату Антику за 23 % с вырученной суммы, но, как мне удалось выяснить, он даже не предъявил к обществу иска, ожидая исхода дела, которое вел Слиозберг (в Соединенных Штатах, правда, подобная практика обычна: до конца проводится только одно дело, ввиду того, что судебные расходы очень высоки и выжидается разрешение пробного дела в последней инстанции, после чего все аналогичные дела разрешаются без судебной процедуры). Американские страховые общества утверждали, что они не обязаны выплачивать страховые премии по страхованию жизни в России, ибо из-за революции они потеряли в России все свои капиталы. Слиозберг, бывший в Петрограде юрисконсультом одного из этих обществ, смог, однако, доказать, что почти все эти капиталы периодически переводились этими обществами в Соединенные Штаты, и что потеряли они в России немного. Старуха Швахгейм, когда я с ней познакомился, уже изверилась в Антике, и просила меня отобрать у него ее дело и передать его Слиозбергу, что я и выполнил, но лишь после ряда довольно неприятных разговоров. Процесс этот затянулся, однако, еще на ряд лет, и деньги свои баронесса получила, если не ошибаюсь, уже только около 1930 года.

На Рождество [1926 г.] я вновь поехал в Биарриц, где Малинка еще была очень слабенькой, и где выяснилось, что жене придется остаться у нее, если не навсегда, то надолго. Помещались они еще на r. Verdun, но вскоре переехали на r. Serrano, в верхний этаж villa Belem, где затем и прожили ряд лет. Помещение было и просторное, и светлое, и сухое. В этот приезд мне пришлось присутствовать при некоторых разговорах принца с Сережей и его окружением по поводу намечавшегося Сережей постройки при участии принца кирпичного завода. Выяснилось, однако, что время для этого уже было упущено: сразу после войны спрос на кирпич был громадный, и имевшиеся тогда в стране заводы не могли его удовлетворить. В 1925 г. положение, однако, уже изменилось, и вновь возникающим сравнительно небольшим заводам приходилось вступать в конкуренцию с уже существующими крупными предприятиями, до известной степени монополистического характера, которые всегда имели возможность, понизив временно цены на кирпич, убить своих опасных соперников. В виду этого, принц, сперва воспламенившийся идеей о заводе, в конце концов, благоразумно отказался дать деньги на завод. Сережа потом наладил небольшой заводик в компании с каким-то французом, но шло это дело еле-еле, и вскоре Сережа из него ушел, ничего не потеряв, но, кажется, не окупив даже своего труда.

Возвращаясь к Парижу, отмечу еще слышанный мною тогда рассказ о смерти Тверского губернатора Бюнтинга. Когда началась революция, он мог бежать от приближающийся к губернаторскому дому толпы, но счел это недостойным себя. Предвидя, однако, что он будет убит, он позвонил по телефону архиепископу и исповедовался ему, и получил по телефону же отпущение грехов. Сразу после этого к нему ворвалась толпа, и он был убит.

Я упомянул выше о нашем однофамильце, священнике, по его словам, потомке брата моего деда. Ничего худого о нем мне не пришлось слышать, не могу я сказать ничего отрицательного и про других лиц, оказавшихся за границей родственниками моей жены, но отмечу, что в иных случаях им были, по-видимому, произведены в революционном порядке легализации отношений, которые в прежние времена считались ненормальными. Одна из двоюродных сестер жены, Аня Охотникова, была замужем за графом Сиверс, у которого в России был известен только один брат. Теперь в Париже у него оказались еще другой брат и сестра, проверить утверждения которых оказалось невозможным. Появился у нас в Каннах французский агроном Охотников, о котором удалось узнать, что он прибыл во Францию под фамилией Сидорина. По-видимому, он был внебрачным сыном одного из Охотниковых, и в эмиграции стал именоваться фамилией отца. Кажется, то же следует сказать и про Сиверса. Во всяком случае, все эти казусы указывают, что когда падают старые, всегда до известной степени искусственные барьеры в той или иной области, естественное развитие жизни восстанавливает многое из того, что люди, по тем или иным мотивам, хотели бы направить по иному руслу.

В Красном Кресте в это время был поднят вопрос о помощи уже тогда многочисленным бывшим работникам его, нуждающимся в ней. Денег на это у Красного Креста не было, и, естественно, возникла мысль о создании общества взаимопомощи. Однако при обсуждении этой идеи, которую защищали я и Алексинский, большинство оказалось против нее, опасаясь, что это общество попытается воздействовать на работу Красного креста и сможет ее дезорганизовать. В одной из моих записных книжек этого периода, кроме довольно частых отметок, что в заседании было скучно, я нашел еще указание на раздраженность многих, при которой еще более ярко чувствуется глупость людей. Увы, за это время глупость в среде эмиграции, не понимавшей, что прошлое вернуть невозможно, проявилась особенно ярко, в частности, в связи с подготовкой к Зарубежному Съезду.

Тогда я отметил как-то наше удивление, что вел. князь Николай Николаевич высказал мнение о нежелательности, чтобы доклады Съезду носили слишком детальный характер. Возможно, что он боялся, что слишком детальные постановления Съезда стеснят его как намечавшегося тогда вождя эмиграции в его деятельности, но возможно, что и боялся просто неосторожных, чтобы не сказать просто глупых, решений. Что у великого князя были основания для этого, я вижу теперь из записей о подготовке этих докладов. В докладе о хозяйственном восстановлении России промышленники попытались, например, включить указание о полном их удовлетворении за все их убытки, но все остальные оказались против этого. Когда, однако, через две недели стал на очередь вопрос о сельском хозяйстве, то вопрос о вознаграждении землевладельцев в организационном бюро прошел, хотя всего большинством 29 голосов против 26.