Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Про свое спасение она рассказывала, что при истреблении царской семьи в подвале дома Ипатьева один из красноармейцев, поляк, заметил в ней признаки жизни, сжалился над ней, спрятал ее при перевозке убитых за город, а затем укрыл в домике своей матери в Екатеринбурге. Когда она оправилась, вся семья решила вернуться в Польшу, захватив ее. По пути шла гражданская война, но, несмотря на это, они в очень короткий срок перебрались на лошади в Румынию. По дороге ее спаситель ее изнасиловал, а в Румынии женился на ней. Затем я не помню точно рассказов о ее жизни до попытки самоубийства в Берлине. Кажется, у нее был ребенок, что подтверждали врачи. В общем, однако, у большинства моих знакомых осталось впечатление о ней, как о жалкой и безусловно уже давно ненормальной женщине. Между прочим, во всех не русских районах, по которым она с семьей мужа пробралась в Польшу, были собраны сведения о браках, заключенных в них за время, когда она могла там быть, и ничего подходящего к ее рассказам найдено не было. Должен, однако, сказать, что в то, что она настоящая великая княжна, верили многие, несомненно, умные и отнюдь не легкомысленные люди, с которыми мне не раз приходилось на эту тему спорить.

Летом окончательно сформировалось дворянское объединение, в которое вошли представители 12 дворянских обществ. Председателем его был ненадолго избран гр. Д. С. Шереметев, затем Тверской губернский предводитель дворянства Менделеев, хороший, мягкий, но скорее серенький человек. Был возбужден вопрос о создании особой школы для детей дворян. Инициатором этого явился профессор Догель, но денег на это, конечно, не было, и ничего из этих разговоров не вышло. Тогда еще многим верилось, что старое сословное обособление может быть возрождено, и такая мысль еще не казалась абсурдной. [68] Первоначально инициаторы Союза Дворян мечтали, что в послебольшевистской России «дворянство останется правящим сословием». На учредительном собрании из 42 человек это положение подержали, однако, только 7 голосов, остальные же были против всякой политической деятельности Союза, сводя ее исключительно к культурной. А А. Н. Крупенский и вообще был против образования Союза, считая, что он дает лишь материал дня большевистской пропаганды; его, впрочем, поддержал всего один голос.

На Рождестве я побывал в Биаррице, где познакомился со стариком бароном Гюне, бывшем кавалергардом. Он был женат на состоятельной американке, и благодаря этому, мог жить не нуждаясь и после революции. У него была небольшая русская библиотека, и в ней я нашел и историю кавалергардов Панчулидзева, которой я давно интересовался для разных справок. В тот мой приезд мне передали про намерение приходского совета образовать при церкви библиотеку, и просили достать в Париже книг для нее, конечно, бесплатно. К сожалению, кроме двух-трех десятков книг, ничего набрать мне не удалось. В то время эмигрантские библиотеки были главным покупателем издаваемых в зарубежье книг, и именно им издательства и избегали жертвовать книги, а если и жертвовали, то обычно всякий хлам, который никто у них не покупал. Говорили мне тогда, что обычно продавались не более 300 экземпляров печатаемых в зарубежье книг.

В январе получили мы из Петрограда письма от сестер о тяжелом их положении. Денег ни у кого из нас не было, и поэтому, чтобы помочь им, я продал свои золотые запонки, единственную ценную вещь, не связанную с особыми личными воспоминаниями. При этой оказии познакомился я с торговцами золотом и ценностями. Убедившись, что запонки действительно золотые и взвесив их, торговец заявил, сколько он может дать, но денег сразу не заплатил. По установленному во Франции порядку, он должен был сперва удостовериться, в предупреждение покупки краденых вещей, живет ли продавец по указанному им адресу.

В начале 1927 года я видел в Париже знакомую моих сестер, женщину-врача Кандинову, рассказавшую про их там жизнь и привезшую от них кое-какие семейные вещи. Тогда же через Польское консульство получил я от них кое-какие документы. Никакой ценности они не представляли, кроме наших метрик. Было в числе их и завещание родителей, которые мы вскрыли с Адей и Юшей, когда он приехал в следующий раз в Париж. Последнее — это была память об их заботах о нас. Все свое состояние они оставляли поровну пяти старшим детям, поручая нам, и, в частности, мне, заботу о тогда уже психически ненормальной Китти. Кася и Оля жили тогда в Петербурге, занимая по одной комнате в прежних своих квартирах. Китти была в лечебнице Кащенко, а горничная Евгеша, кажется, уже умерла. Оля продолжала быть библиотекаршей, а Кася работала фельдшерицей в отделе попечения о матери и ребенке. Работой этой она дорожила, ибо могла являться в амбулаторию на прием сравнительно поздно. С собой она брала холодную еду и книгу, ибо после приема больных врач давал ей список семей, которые ей надо было посетить. Ее район была Новая Деревня, где она и проводила весь день, возвращаясь домой обычно часам к семи. Разогрев обед и съев его, она принималась за уроки: давала она их по роялю и по языкам, и только к полуночи справлялась со всеми делами и могла отдохнуть.

В эти дни в одном из наших частых разговоров о войне и революции Адя рассказал мне курьез про генерала Чекатовского, бывшего в Константинополе комендантом Посольства. Был назначен доклад о творчестве Достоевского, и Адя спешил на него, опоздав к началу. На дворе он встретил Чекатовского, который на вопрос, не идет ли он на доклад, ответил ему: «Не понимаю, как могут чествовать каторжника, не переношу вообще хамства». Этот Чекатовский, вообще, честный и хороший человек и храбрый кавалерист, в 1919 году командовал в Добровольческой армии дивизией, и в Черниговской губернии расстрелял депутацию зеленых, явившуюся к нему за приказаниями, чем и сделал из них врагов белых. Сразу после этого они заняли в тылу у него Полтаву.

Уже в 1926 году начал я ходить по разным библиотекам. Особенно часто бывал я в Тургеневской и в Bibliotheque Nationale. В последней наткнулся я как-то на русский «Гербовник», которого никогда раньше не видал, и просмотрел его с не меньшим интересом, чем когда-то Четьи Минеи. Несомненно, что наивность и легковерие их авторов были во многих случаях одинаковы, но если легенды Миней относились к Средним векам, и сам этот сборник был составлен в 16-м веке, авторы иных родословий писали свои измышления после 1750 г., и должны были бы понимать, что ничего, кроме улыбок, они вызвать не могли. Превратить пастушка Разумовского в потомка знатных аристократов более, чем смешно.

В начале 1927 г. умерли в Париже два лица, сыгравшие известную роль в предреволюционном периоде: В. Д. Кузьмин-Караваев и В. И. Гурко. Представители двух ранее противоположных течений, в эмиграции они оказались почти одинаковых взглядов, хотя морально и были несравнимы. Кузьмин-Караваев был человек большой моральной чистоты, чего про Гурко никто сказать не мог, но зато Гурко обладал несомненно крупным и блестящим умом, вновь выдвигавшим его после катастроф, которые сгубили бы окончательно всякого другого. Была у него и гибкость (правда, близкая часто к цинизму), необходимая всякому государственному деятелю. Где бы он ни выступал, его везде слушали с интересом. Кузьмин-Караваев, генерал и профессор Военно-Юридической Академии, оставил службу из-за своих либеральных убеждений, хотя теперь мог бы быть определен, как человек крайних правых взглядов. Был он членом 1-й Гос. Думы и левым гласным Петербургской городской думы, но затем был у Юденича членом его политического совещания, враждебным выборному началу. Во Франции он бедствовал, и производил скорее жалкое впечатление.