Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

За лето и осень я несколько раз побывал понедолго в Биаррице. Жизнь врозь с семьей меня тяготила, и с осени я стал подумывать о переезде в Биарриц на постоянное жительство. Для этого надо было найти там какую-нибудь постоянную службу, а это было нелегко, ибо вне 2–2 ½ месяцев сезона город, да и все побережье Бискайского залива, замирали.

Осенью я встретил в Биаррице гр. С. А. Голенищева-Кутузова, бывшего тогда директором отделений известного тогда дома haut-couture Chanel, и спросил его, не мог ли бы он указать мне какое-нибудь подходящее место в Биаррице. Тогда он мне ничего рекомендовать не мог, и я думал, что этот разговор последствий иметь не будет, но, как выяснилось потом, этот разговор повлиял на целый ряд лет в нашей жизни.

В июне приехали со мной в Париж Катя и Жоржик. Ребенок переносил все путешествия тогда очень легко, но Кате эти ночные переезды в 3-м классе, конечно, были очень утомительны. В Париже этот первый визит первого правнука Александры Геннадиевны произвел своего рода сенсацию, ибо Жоржик был в ту пору действительно прелестным ребенком.

В одно из моих пребываний в Биаррице ко мне обратился принц, прося переговорить с бароном Нольде, считавшимся в качестве мирового светила по международному праву первым среди экспертов, дававших за границей заключения по вопросам русского права, по предъявленному к нему иску. Какой-то бывший служащий уже давно умершего брата принца получал от наследников умершего пенсию. Был он француз, и когда после революции перестал получать пенсию, то предъявил к принцу иск, считая, не знаю на основании каких данных, что принц ответствен за брата, с которым он был материально разделен уже более 50 лет. Просьбу принца я исполнил, и Нольде дал заключение, после которого в иске было отказано. Кстати отмечу, что юридические советы в некоторых случаях (особенно в делах о продаже нефтяных промыслов) ценились очень высоко, и кое-кто из русских юристов в первое время имели возможность устроиться недурно, однако большинство из них потом оказалось в положении не лучшем, чем масса беженцев. Немногие из них, оказавшиеся во Франции, прошли здесь курс юридических факультетов и стали французскими адвокатами, но про них потом мало что было слышно.

По возвращении в Париж, в предвидении переезда в Биарриц, я начал учиться испанскому языку, про который говорили, что он может быть там полезен. Обратился я за указанием учителя в «Испанский центр», где мне и указали лицо, согласное меняться уроками с лицом, знакомым с немецким языком. Меня интересовало, главным образом, испанское произношение, которое я более или менее и усвоил. Но мое преподавание моему ученику впрок не пошло, ибо у него не оказалось никаких способностей к языкам — ни запоминать немецкие слова, ни произносить их он оказался не в состоянии, и каждый урок всё приходилось начинать сначала. Месяца через два эти уроки и прекратились.

Я уже упоминал, что мне приходилось это время, особенно в месяцы Биаррицкого сезона, исполнять различные поручения Малинки. Из них более оригинальным было касавшееся кавказского одеяния — черкески, папахи и кинжала для жившего в Биаррице какого-то второстепенного американского писателя. Мне нужно было найти сперва рисунки черкески, а затем и настоящий кинжал, что я и выполнил. Шили все в Биаррице, и американец остался доволен, тем более, что на каком-то балу он получил приз за лучший костюм, явившись на него в этом одеянии.

Летом 1925 года мне пришлось заметить в Париже небольшое землетрясение. Мне показалось средь бела дня, что передо мной медленно качнулся большой шкаф. Первое впечатление было какой-то иллюзии, но на следующий день в газетах я прочитал, что действительно это было слабое землетрясение. В 1907 г., как я уже упоминал, я проспал небольшое землетрясение в Италии, а еще раньше в S-te Margherita жена испытала небольшой подземный толчок, но так как это было во время бури, тоже ночью, то она подумала, что сотрясение дома вызвано было сильным порывом ветра. Землетрясения, вообще, бывают, видимо, гораздо чаще, чем это обычно думают и особенно замечают. Парижское я заметил, возможно, только потому, что находился в верхнем этаже дома, а другое, такое же слабое землетрясение в Сан-Пауло было нами незамечено в нашем одноэтажном доме, тогда как его почувствовали в высших этажах современных домов-гигантов.

Летом 1925 года начались в Париже разговоры про находящуюся в Германии чудесно спасшуюся в Екатеринбурге вел. княжну Анастасию Николаевну. Самозванцев, выдававших себя за членов императорского русского дома, было за границей немало. В большинстве это были совершенно примитивные личности, иногда даже не говорившие по-русски, но эта «Анастасия Николаевна» была единственной, которая привлекла к себе общее внимание эмиграции, и даже членов императорской семьи. В Берлин, где она была обнаружена, ездил француз Жильяр, сопровождавший царскую семью в Тобольск, и теперь признавший «Анастасию» за подлинную великую княжну. После этого у нее в Берлине была вел. княгиня Ольга Александровна, специально поехавшая проверить утверждения, признавших ее «племянницу». Но ее заключение было отрицательным. Несмотря на это, многие продолжали считать Анастасию за подлинную великую княжну, и в числе их и герцог Г. Н. Лейхтенбергский, взявший ее в свое баварское имение. Здесь она сошла с ума, и была помещена в специальную лечебницу, где после того, как дела герцога ухудшились, ее содержали на частные пожертвования из Соединенных Штатов.

Душевная болезнь «Анастасии» дает, по-видимому, ключ к разгадке всей этой истории, начавшейся в Берлине, когда полицейские вытащили из одного из каналов города, бросившуюся в него неизвестную молодую женщину. Помещенная в больницу, она первое время ничего про то, что она великая княжна, не говорила, и будто бы признала это только тогда, когда ухаживавшая за нею фельдшерица, спросила ее, не великая ли она княгиня. Вообще, очень возможно, что, будучи уже не вполне нормальной, она легко принимала все, что ей говорилось, и затем уже повторяла это, как свое, и, в частности, это относится к первоначальному возникновению у нее мысли, что она дочь Николая II. После больницы она нашла приют в какой-то семье в Берлине, убежденной, что она настоящая «Анастасия», и надо думать, что многое, что она потом рассказывала, было ей внушено ими, или без особого намерения подсказано. Надо здесь заметить, что она говорила в это время по-польски и плохо по-немецки, т. е. на языках, на которых в царской семье не говорили, французского же и английского, а также русского, наоборот, не знала. Иные хотели это объяснить теми психическими потрясениями, которые она пережила. Однако, подобные объяснения, конечно, иначе, как курьезными, назвать нельзя.