Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

При доме был флигель, в котором жили во время сезона младшие продавщицы и манекены. Здесь до приезда их провел и я первые дни. Был в доме и консьерж, числившийся на службе Шанель. Я застал на этом месте курьезную личность: кубанского «хорунжего», как он себя называл, Гольдфейн. Женат он был на казачке из Армавира, и у них была дочка. Все они были добродушные, хорошие люди, но у него была фантазия, не знавшая пределов. Он якобы был Армавирским станичным атаманом, и не стал наказным только потому, что сам от этого уклонился. Он помог мне найти комнатушку тут же, рядом с Шанель. Была она очень мала, но то, что мне приходилось только перейти улицу до Шанель, искупало все ее недостатки. День мой сложился очень регулярно: от 9 до 6 служба с перерывом в 1 ½ часа для завтрака в одном из небольших ресторанчиков города. Вечер проводил я или за чтением у себя, или у знакомых.

Этих и в Каннах, и вообще на Ривьере, у меня оказалось немало, в частности, в Каннах оказался и большой русский центр в виде приюта для детей. Этот Asile (убежище) открылся по инициативе кн. А. В. Голициной. Муж ее, бывший гусар и генерал, был братом П. П. Голицына. Человек порядочный он роли в доме не играл, и находился под властью жены, сестры бывшего министра внутренних дел князя Щербатова, женщины энергичной и властной. В Каннах продавалась очень дешево, как имущество, принадлежавшее немцу, большая вилла Baron, где когда-то помещалось местное казино. Денег у Голицыной не было, но были драгоценности, которые она продала, чтобы сделать на торгах первый взнос. Позднее она заложила виллу, чтобы уплатить остальную сумму. Виллу эту она отдала бесплатно под приют, который только оплачивал проценты по этой закладной, даже тогда, составлявшие сравнительно небольшую сумму. Первое время руководил комитетом приюта бывший дипломат Коробьин, после смерти своего дяди, последнего Муравьева-Апостола, ставшего Муравьевым-Апостолом-Коробьиным. Был он женат на Терещенко, из семьи известных сахарозаводчиков. У них была большая вилла в Каннах, и сохранились первоначально средства, так что еще в 1927 году он материально был первым лицом в русской колонии в Каннах. Однако, как и многие другие, он не сумел вовремя сократить образ жизни, и должен был вскоре после этого продать виллу и перебраться в Швейцарию, где он мог жить гораздо более скромно. В приюте он сумел поддерживать равновесие между довольно случайным его составом и установить в нем известный строй, если и не идеальный, то, во всяком случае, терпимый.

Начальницей приюта была избрана, не знаю почему, А. Н. Боборыкина, женщина хорошая, но совершенно для этого поста неподходящая. Я ее знал уже почти 30 лет и не раз танцевал у них в доме. Люди они были богатые, но почти все с какой-то психической ненормальностью. Сама Ал. Ник. была женщиной всецело старого режима, и нового ничего не принимала. Припоминаемся мне, как она сожалела, что одному из великих князей, кажется Михаилу Михайловичу, при посещении приюта пришлось подать руку всему персоналу приюта и родителям детей, хотя среди них было и несколько совсем простых: «Раньше этого не было бы».

Если приют существовал сравнительно недурно, то не благодаря ей, а воспитателям. Среди них Ю. М. Бригген была раньше начальницей гимназии в России, и Ю. М. Жоравович — воспитателем кадетского корпуса, и вели своих воспитанников прекрасно. Не уступали им, впрочем, и генерал А. П. Левицкий, и мой бывший сослуживец по Красному Кресту в Минске Г. К. Галкин. Нарекания были только на крутость другой воспитательницы — М. М. Литвиновой, вдовы расстрелянного адмирала и сестры М. М. Вороновича. Женщина умная и образованная, она допустила раз телесное наказание, что вызвало большой шум в Каннах. Надо, впрочем, сказать, что среди воспитанников, видевших большею частью и большую и гражданскую войну, и испытавших потом и лишения беженства, были порядочно деморализованные, влиять на которых было нелегко. Почти каждый год приходилось мне слышать про то, что тот или иной мальчик попадался в мелких кражах в самом приюте, а отсутствие дисциплины у вновь поступающих было почти общим явлением. Переделывать этих детей было, следовательно, не легкой задачей.

Учили детей в приюте первоначально по-русски, но почти сразу подготовляли и к французским школам. Ученье в приюте поставлено было хорошо, и жена моя до сих пор вспоминает с благодарностью некоторых из учительниц внука, который стал ходить в приют, когда ему исполнилось 6 лет. Отмечу только, что некоторые из стихотворений, которые учили дети, требовали особых объяснений, и все-таки оставались детям непонятными. Такие слова, как «сани» или «изба», или даже целые стихотворения Кольцова обычно детям ничего не говорили. К сожалению, на хозяйственную часть приюта все время было немало нареканий, и надо признать, что кормили детей неважно. Боюсь теперь сказать, сказывался ли тут недостаток средств или просто злоупотребления, но тогда в Каннах я, как и общее мнение русских, были склонны обвинять заведующего хозяйством Брадке в том, что он себя не забывал. Должен, однако, сказать, что против этого бывшего председателя земской управы в Саратовской губернии, добровольно пошедшего на войну и заслужившего на ней офицерский георгиевский крест, определенных фактов не приводилось, и надо признать, что не всем подобным обвинениям можно верить. Пока на этом я остановлюсь, ибо о приюте мне еще не раз придется говорить.

Почти сразу отправился я в Ниццу навестить тетку жены Сорохтину [71] Старшая дочь адмирала Г. И. Невельского. — Примеч. сост. . Нашел я ее уже дряхлой старушкой, очень плохо видящей, но духовно бодрой. Главным интересом ее был эзотеризм, по-видимому, довольно эклектического характера, ибо, кроме розенкрейцерства, в кругах, в которых она бывала, интересовались и теософией, и антропософией, приглашая делать доклады также и дядю Макса. В прежние годы Ольга Геннадиевна была близка с супругами Шюре, к этому времени уже умершими, тоже эзотеристами. Позднее я нашел у нее ряд его сочинений с посвящениями ей. Сама Ольга Геннадиевна написала ряд эзотерических трактатов и повестей, рукописи которых хранились у нее, но ничто из всего этого опубликовано не было, хотя было и не хуже многого другого, что увидело свет. Жила она в маленькой комнатушке, заполненной книгами и вырезками из газет. Лишившись небольшой пенсии, получаемой ею за заслуги ее отца адмирала Невельского, она существовала на небольшие пособия, которые ей очень аккуратно присылали ее друзья по эзотеризму. Видимо, О.Г. считалась среди них большим авторитетом.

Из этих друзей в Ницце жили гр. Булгарис с женой, он грек, она американка. О.Г. познакомила меня с ними, и они оказались очень милыми людьми, хотя она и очень экзальтированной. Он мне в первый же раз пожаловался на греческое правительство, национализировавшее на о. Корфу их родовую церковь, в которой хранились мощи одного из их предков, признанного святым. Священником при этой церкви был обычно тоже представитель их рода, и в то время, когда он это мне рассказывал, этим священником был его сын от 1-го брака. В чем выразилась эта национализация, к сожалению, я тогда его не спросил. Через полгода Булгарис умер, но вдова его продолжала считать, что духовно он с нею не разлучился, и, например, за столом ему на его прежнем месте продолжал ставиться прибор, и на это место никому не позволялось садиться.