Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Сезон у Шанель открылся 5-го декабря [1926 г.], но до середины января работы было мало, и на Рождество я на два дня съездил навестить своих в Биарриц, где все обстояло благополучно. По возвращении оттуда я стал заниматься церковной библиотекой. Помещалась она в небольшой комнатке в притворе церкви, но, когда я приехал в Канны, она была в забросе. Не помню, как познакомился я с маляром Даниловым, взявшимся за приведение ее в порядок и привлекшим меня к этому делу. Ранее этой библиотекой заведовал дьякон Селезнев, но когда он разошелся с настоятелем, то и заведование библиотекой от него отошло. Когда я впервые был в ней, то в ней на полу лежала большая куча книг, разбором которых и пришлось вначале заняться. От времен Селезнева остался каталог, но после этого в нее поступило немало книг, оставленных в Каннах ранее постоянно приезжавшими сюда русскими, теперь бесследно пропавшими. Книги эти и были переданы в библиотеку теми, у кого они остались. Среди них оказалась коллекция собраний сочинений наших классиков, принадлежавшая, как я выяснил, какому-то кишиневскому нотариусу. До получения этой коллекции подбор книг в библиотеке был довольно случайный. Было в ней довольно много толстых журналов, но почти исключительно за декабрь-май различных годов, за месяцы, которые русские обычно проводили в Каннах. Разборка библиотеки заняла немало времени, и только в мае я закончил составление каталога и его переписку.

Кроме Данилова и меня, занимались этим бывший преображенец Цитович (этот недолго) и молодой еще тогда человек барон Клодт. Данилова мы шутя называли нашим директором, но, пройдя только начальную школу и бывши затем на военной службе штабным писарем, он, конечно, в библиотечном деле был не слишком компетентным. Это не мешало ему быть хорошим человеком, к которому все относились с уважением, хотя и с некоторой иронией. За гражданскую войну он стал капитаном одного из наиболее отличившихся полков, но что меня, сознаюсь, удивило, в Галлиполи он стал офицером в одном из военных училищ. Когда весной 1928 года я уехал в Биарриц, то сдал библиотеку уже в полном порядке Клодту, но позднее продолжал помогать ему в ней. Брали мы за выдаваемые книги очень немного, и все эти деньги шли целиком на выписку новых журналов и книг. Первое время пополняли мы библиотеку старыми классиками, причем выписывали их от букинистов из Польши, где эти книги продавались тогда за гроши. Ряд книг, присланных нам оттуда, был со штемпелем библиотеки 105-го Оренбургского полка, того самого, которого в 1914 г. я встретил в Остробрамских воротах в Вильне, уходящим на войну. Книг советских авторов мы не покупали, да и жертвуемые нам Клодт принимал очень неохотно. Надо, впрочем, признать, что спроса на них тогда почти не было.

Клодт выдавал книги первоначально по воскресеньям после обедни, а я дважды на неделе по вечерам. Чтобы зажечь электричество в библиотеке, надо было войти в саму церковь, и мне припоминается, как некоторые спрашивали меня, как я не боюсь входить в эту темноту, особенно, когда в церкви стоял некоторое время гроб с телом вел. князя Николая Николаевича. Потом его поставили в склеп под церковью. Кстати, эти покойники (их было тогда 4–5) составляли тогда крупную часть дохода церкви, ибо за каждый гроб брали ежегодно по 3500 франков.

В январе 1927 года Анночка провела некоторое время в Биаррице, а затем приехала ко мне в Канны. Ее пребывание здесь было, однако, сокращено, ибо из Биаррица пришла телеграмма, что у Марины аппендицит. Поэтому Анночка отправилась сразу в Париж, где больную и оперировал сразу вполне благополучно Алексинский. Пока Анночка была в Каннах, мы сделали с ней несколько прогулок и побывали также в Монте-Карло, мало изменившемся с 1911 г. Единственное новшество был Sporting Palace — отделение игорного дома для самой элегантной публики. Сюда пускали только по особым разрешениям, тогда как в старый казино при входе требовали только предъявление carte d’identit’а или паспорта. Все, у кого была рабочая карточка, в это казино не допускались, так что я должен был гулять по окружающему его саду, пока Анночка обошла в нем все помещения.

В течение этой зимы познакомился я с семьей Кутузова. Жена его, известная еще в то время своей красотой, была уже с ним разведена и вторично вышла замуж за некоего Мея, кажется австрийца, который тоже не ужился с ней. Она была одно время директрисой отделения Шанель в Каннах, и позднее вновь появлялась в нем, но ненадолго. У нее были две дочери, обе хорошенькие. Старшая — мягкая, в отца, и всеми любимая, вышла замуж за одного из молодых Трубецких, но неудачно. Винили тогда в этом Трубецкого, и хотя я его не знал, но готов этому верить, ибо про нее ничего худого сказать не могу. Младшая ее сестра уже в конце моей службы у Шанель (где обе сестры работали в качестве то манекенов, то продавщиц) вышла замуж за одного из сыновей вел. князя Александра Михайловича Дмитрия. Тогда же познакомился я с семьей генерала барона Клодт, людьми очень порядочными и по существу очень милыми.

Генерал, полковой командир с 1914 г., в конце войны командовал дивизией, но выдающимся военным не был. Политических взглядов он был очень устаревших, и хотя и я относился тогда отрицательно ко всему послереволюционному, но я избегал с ним политических споров, ибо знал, что даже Марков 2-й не во всем одобрялся им. Семья его — 3 или 4 дочери и сын, причем именно последний был наиболее слабым. Нигде он долго не служил, хотя и был, безусловно, порядочным и исполнительным. Какого-то винтика у него не хватало, и никто серьезно к нему не относился.

В марте умерла Вера Охотникова. Для нее самой смерть явилась освобождением после 10 лет неизлечимой болезни, в семье же это было облегчением от тяжелого бремени. Веру родные Бориса никогда особенно не любили, да и сам он особенно огорчен ее потерей, видимо, не был. По крайней мере, не прошло, кажется, и года, как он вновь женился на племяннице Г. Г. Снежкова — Прибытковой, с которой и прожил ещё вполне счастливо 15 лет. Первые годы он еще работал, но затем его ревматизм настолько ухудшился, что он уже не мог больше передвигаться, и с тех пор получал только грошовое пособие как безработный. Жили они и родившийся у них сын на ее заработок как портнихи, но до войны сравнительно не бедствовали.

Сезон у Шанель закрылся в начале мая, но перед закрытием его произошла сенсация. Возвращаясь в Париж, Шанель, у которой около Ментоны была вилла, забыла на скамейке станции Монте Карло свою сумку с драгоценностями. В Канны она вызвала на станцию Кутузова и поручила ему поиски этой сумки. Оказалось, что ее нашел один из служащих станции и сдал ее в полицию. Кутузова, однако, пригасили к французскому «Консулу», и тот предложил ему уплатить нашедшему ту же долю стоимости находки, которая ему причиталась по незадолго перед тем принятому во Франции закону. В России уже давно нашедший имел право на треть стоимости утерянных вещей, но во Франции сходный закон был опубликован уже только при нас, и Монакское «правительство» его на свою территорию еще не распространило. Таким образом, Шанель легально не была обязана ничего платить, но консул, признавая это, высказал надежду, что она не уклонится от уплаты соответствующей суммы. Кутузов связался с нею, но хотя драгоценности были оценены в несколько сот тысяч франков, она разрешила ему заплатить нашедшему только какую-то грошовую сумму.