Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Здесь находился тогда центр рыбной ловли района, и каждый день по возвращении рыбаков с моря устраивались аукционы улова, и скупщики сразу отправляли его целиком в Париж. В результате, на всей Cote Basque рыба была и дороже и хуже, чем в столице, за 800 километров. Все побережье между Биаррицем и пограничном с Испанией городом Андай было застроено элегантными виллами, между которыми выделялся большой белый дворец бывшей королевы сербской Наталии. В этом же районе находились земли русского миллионера Чернова, которого никто из эмигрантов не знал и даже ничего о нем не слышал. Вообще, надо сказать, что в эмиграции за очень короткий срок, наряду с массой разоренных революцией лиц, иные очень быстро успели составить себе новые состояния. Это были годы отчаянной спекуляции, и иные на ней разбогатели. В Биаррице мне прошлось слышать, что там купил себе недешевую виллу Лазоверт, по-видимому, бывший «главный врач» отрядов Пуришкевича и участник убийства Распутина. В Биарриц наезжал не раз полковник генштаба Дорман, занимавший видный пост в штабе Врангеля и очень быстро разбогатевший в Англии на торговле советскими векселями. Впрочем, позднее говорили, что это его состояние сильно пострадало в годы кризиса.

Мало интересной оказалась сама по себе поездка в Cap Breton, но там мы попали случайно на праздник русских скаутов. Позднее такие лагеря скаутов и других русских организаций устраивались во всех углах Франции, но в Cap Breton мы впервые видели такой лагерь, и он нас заинтересовал. Надо сказать, что обычно такие лагеря с их известной дисциплиной и полувоенным строем, с их кострами и песнями возбуждали большой интерес в местном населении, относившемся к ним обычно с большой симпатией. В Cap Breton мы не могли, впрочем, остаться до конца праздника, и видели только его спортивную часть. Встретил я здесь вел. князя Александра Михайловича, всё столь же элегантного и красивого. Жизнь его в Биаррице, где он бесплатно помещался для рекламы в одной из больших гостиниц, вызывала, впрочем, немало нелестных для него разговоров.

В ноябре, после окончания сезона в Каннах, провел я несколько дней в Париже. Не помню, в этот ли раз или раньше, Савич рассказал мне со слов военных, работавших раньше в посольстве, что знаменитый Дрейфус, процесс которого вызвал чуть не революцию во Франции, был осведомителем не немцев, а русского военного агента барона Фредерикса. Когда была заключена франко-русская военная конвенция, услуги Дрейфуса стали Фредериксу ненужными, но, опасаясь, что он станет вместо него обслуживать немцев, сообщил о предательстве Дрейфуса французам, нарушив этим давно установившееся правило о том, что имена агентов никому не выдаются. Французы обещали при этом сохранить все это в тайне, но решили затем расправиться с Дрейфусом, обосновав процесс против него на поддельных документах. Все это Фредерикс сообщил в Главный Штаб, а копии его донесений оставались в Париже до выезда старого посольства с r. de Granelle. После этого вместе с другими секретными документами они были сданы Бурцеву, но где он их хранил, Савич не знал. Передаю этот рассказ, ибо дело Дрейфуса до сих пор нельзя считать вполне законченным, и, быть может, документы, о которых говорил Савич, и могут еще быть обнаружены, но высказаться ни за, ни против точности его рассказов я не могу. Еще раз только скажу, что Савич был человек серьезный и осторожный, и вероятно сведения эти были сообщены ему лицом, которого и он считал серьезным.

В Канны, в ноябре, перебралась на сезон вся наша семья. Я подыскал себе комнату на villa France, где мы и поместились с женой и внуком. Вилла эта до войны была гостиницей, принадлежавшей немцу, и потому после нее была продана на покрытие военных расходов. Новый владелец переделал ее на квартиры, одну из которых сняла француженка, в свою очередь сдававшая комнаты. Вообще, на этих особ слышатся обычно различные нарекания, но нам с женой повезло: мелкие недостатки у наших хозяек были, но больше смешные, чем эксплуататорские. Быть может, в этом сыграло роль, правда, что у жены характер был всегда мягкий и уживчивый, и в денежных вопросах мы были всегда аккуратны. Наоборот, нельзя умолчать, что среди жильцов, в частности русских, попадались часто такие, что оправдывали, в лучшем случае, сугубую осторожность в отношении их.

Приведу один маленький пример. У той же хозяйки на v. France поселилась довольно сомнительная парочка: он — бывший помощник градоначальника где-то на юге — Феличкин, она вдова, кн. Чавчавадзе, когда-то очень богатая. Мы знали, что живя в Ницце, они постоянного заработка не имели и платили за все очень неаккуратно. Мы это и передали нашей хозяйке, когда она нас о них спросила, и позднее узнали, что, хотя она деньгами на них ничего и не потеряла, но что они, уезжая от нее, не побрезговали заменить новые электрические лампочки старыми перегоревшими.

Французская Ривьера привыкла видеть много мошенников, и крупных и мелких, но в те годы, что мы на ней прожили, наши соотечественники на ней все мельчали, и даже в области преступной крупным ничем не выделились. Зато в мелкой полицейской хронике русские имена стали явлением хроническим, а на мелочи, вроде замены лампочек, никто уже внимания не обращал. Наряду с этим, естественно, в массе русской эмиграции произошла радикальная переоценка всех ценностей, и создалось чрезмерно мягкое отношение к явлениям, которые ранее были бы заклеймены самым категорическим образом. Людей известных как мошенники или определенно проворовавшихся, остерегались, чтобы не стать их жертвами, но из общения их не исключали. Правда, в известных случаях их поведение могло быть объяснено тяжелой обстановкой, в которой они оказались, но чаще всего это было вызвано желанием подняться на более высокий уровень жизни, чем тот, на который они могли нормально претендовать. Для этого приходилось мириться с моральными компромиссами, а отсюда недалеко и до перехода через границы законного.

Можно, конечно, указать еще на одно оправдание — на распущенность тех иностранных кругов, которые тогда заполняли Ривьеру. Одна из особенностей, которые нас тогда поражали здесь и которые были гораздо менее заметны в Париже — это легкость, с которой русские, одинаково молодые и средних лет, поступали на содержание к пожилым, но состоятельным иностранкам. Это часто бывало с шоферами, но мы наблюдали в Каннах и одного русского князя, пристроившегося к немолодой жене почтенного, но уже дряхлого англичанина-миллионера и ставшего его «компаньоном» по торговле советской икрой. Все это дело, в которое англичанин вложил порядочные деньги, было затеяно его женой, лишь чтобы дать ее любовнику более приличное положение и средства к существованию. В Каннах, впрочем, таких случаев было не столь много, как в Ницце, где про них приходилось слышать гораздо чаще. Здесь часто указывали на скандалы среди русской молодежи, жившей выше средств, неизвестно откуда добываемых. Поэтому, не очень всех удивило жестокое избиение в полиции нескольких русских титулованных молодых людей, вступивших ночью в пререкания с полицейскими, одного из которых кто-то ударил. В комиссариате их всех «on a passé á tabac» [72] Избили, отдубасили (фр. прост.). столь основательно, что еще через несколько дней их нельзя было узнать. Случай этот возбудил тогда разговоры, ибо показал, до какого зверства может доходить французская полиция даже в нормальное время. Правда, в этом случае наши соотечественники избавились благодаря избиению от суда, который грозил им тюрьмой на добрый месяц.