Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Еще в августе, эмансипировавшаяся от мужа Марина заявила нам, что думает с ним развестись и выйти замуж за Николая Николаевича Пискорского. Мы его встречали еще летом 1928 года, но тогда мало обратили на него внимания. Ника оказался очень хорошим, честным человеком, но не светилом и только со средним образованием. Семья его польско-русского происхождения, состояла из отца, полковника Изюмского полка, после ранения в ногу мало пригодного к физическому труду, матери, тоже из обрусевшей польской семьи Борковских. Все ее родные были офицерами Кексгольмского полка. У Пискорского-отца (или точнее Доленга-Пискорского) было трое детей. Старшая из них, Милочка, уже разошедшаяся тогда с мужем, морским офицером, была больна очень редкой болезнью. После какого-то гриппа у нее оказалась парализованной железа, ведающая распределением жидкости в организме. В результате она должна была постоянно пить или делать каждые 2–3 часа уколы, или нюхать порошок, сделанный из железы коровы. Это лечение было открыто как раз перед тем, что Милочка Пискорская заболела, и вот уже больше 20 лет она не может его бросить. За время войны доставание этого лекарства представляло немалые трудности. Младший ее брат в 1929 году был еще кадетом в одном из корпусов в Югославии, а старшего, Нику, революция застала кадетом младших рот Морского корпуса. В 1918 году он был в числе подростков от петлюровцев, что так хорошо описал Булгаков, а в 1919-м плавал на миноносцах в белом флоте, участвуя во всех боях в Черном море. Затем в Бизерте он кончил Морской корпус, но не пошел дальше в высшие учебные заведения, ибо как раз сестра его была тяжко больна, и он отправился рабочим на большой завод в г. Тарб, чтобы заработать им обоим кусок хлеба. Летом он работал в электрических мастерских в Биаррице, где и познакомился с Мариной. У Ники был еще дядя, профессор истории Казанского университета, еще до войны раздавленный поездом.

Когда Марина решила развестись с Швахгеймом, она написала ему об этом в Канн, и он приехал сразу в Биарриц переубеждать ее, но ничего не добился. Не скажу, чтобы все эти переговоры были для нас приятны, хотя и эгоизм Швахгейма, и его ограниченность нас постоянно возмущали. Развод их протянулся около года, хотя препятствий к нему ни по существу, ни формальных не было. Везде надо было соблюдать сроки и очередь, а кое-где в судебных канцеляриях и давать «начай», чтобы дело случайно не завалялось. Уже когда определение суда состоялось, помощница адвоката, ведшего дело, провела меня в канцелярию суда и показала, кому дать 20 фр. После этого определение о разводе было мне выдано через четверть часа. Пришлось мне написать прошение о церковном разводе по причине оставления Марины мужем. Он и тут не возражал, и после того, что были внесены 500 фр. пошлин в канцелярию митрополита, этот развод тоже не задержали.

Весь сезон шли в Биаррице разговоры, что отделения Шанель останутся открытыми круглый год. На этот раз биаррицкое, однако, закрылось, но уже было предрешено, что впредь я останусь на весь год в Каннах. Предвидя это, я еще весной заключил контракт с каким-то строительным обществом, которое обязалось к 1-му декабря предоставить мне квартирку во вновь строящемся доме. Когда осенью я приехал в Канны, я увидел, что это здание еще только подводится под крышу, и будет отделано не скоро. Начались переговоры, они предложили мне взамен другую квартиру в только что законченном доме на boul. d’Italie, в самом его начале. Я ее принял, и в конце ноября мы в нее и перебрались. Состояла она из двух небольших комнат и между ними малюсенькой кухоньки. Обе комнаты были еще перегорожены перегородками с арками. Помещения за ними почему-то называлось studio, хотя ни для какой студии эти углы, конечно, не годились. В одной из этих студий рядом со столовой (или гостиной) спала Марина, а в другой мы устроили ванную. Надо сказать, что в те времена, в противоположность наблюдавшемуся в Соединенных Штатах, во Франции ванна отнюдь не считалась еще обязательной принадлежностью квартиры. Надо было, однако, найти самую ванну, что мне и посчастливилось.

Нашел я в магазине всякого хлама действительно антикварный предмет: под цинковой ванной была труба для газа, который зажигался по заполнении ее водой. Когда мы приноровились к пользованию этой ванной, она служила нам верой и правдой, хотя дубликата ей я нигде больше не встречал. Присоединение ее к газу и воде было единственной работой в квартире, которое мы произвели не сами — все остальное мы смогли сделать собственными силами. На покупку мебели я попросил у Шанель ссуду, и мне дали 3000 франков, которые я погасил в 10 месяцев. Мягкие вещи, и особенно кровати, мы купили в Grands Magasins в Париже, и только деревянные простые купили подержанными в Каннах. Во Франции клоп столь распространен, что является часто бесплатной, но дорого потом обходящейся придачей к старой мебели. В Биаррице же, когда мы там жили, было исключительное количество блох. Заполучали их и в кинематографах, и даже в песке на пляже. Квартирка получилась у нас, в конце концов, уютная, а когда в нее вошел впервые тогда 4-летний Жорж, то он с удивлением спросил нас: «Это все наше?»

У Шанель в этом году появилось два новых лица. На место Гольдфейна консьержем дома стал Ф. Д. Свербеев, бывший моряк и Новосильский предводитель дворянства и председатель управы. Поселился он в доме вместе с женой, рожденной Олив, и сразу вошел в местную русскую общественную жизнь. Человек он был большой энергии, обязательный и симпатичный, но типа маленьких провинциальных общественных деятелей земского периода. В Каннах, где эмигрантская колония именно к этому типу подходила, он оказался очень кстати.

Несколько позднее появилась в Каннах княгиня Шаликова, назначенная замещать Кутузова в отделении Шанель (Кутузов в это время был назначен управлять парижским центром дома). Видная, хотя я не сказал бы чтобы красивая, женщина армянского типа, она не жила больше с мужем, бывшим конногвардейцем, о котором Адя отзывался очень отрицательно. Когда я ее впервые встретил, она напомнила мне нашу случайную встречу в вагоне-ресторане около Лисок в 1912 году. Она ехала тогда с родителями Лазаревыми: отец ее, генерал по коннозаводству, держал вместе со своим братом Михаилом известную скаковую конюшню. Сама Шаликова была проведена Кутузовым в директрисы, не знаю, за какие таланты. Оказалась она на этом месте совершенно неподходящей, и уже на следующий сезон с нами рассталась. У меня лично отношения с ней были корректные, но холодные, а весь остальной персонал относился к ней прямо враждебно.

Вскоре после того, что мы устроилась на своей квартире, впервые поехали мы в Кро-де-Кань, где потом часто бывали. Там обосновалась семья Бернар, с которыми мы познакомились еще в Дании. Старик, вскоре умерший, был членом правления одного из страховых обществ. Жена пережила его ненадолго. Интерес заключался однако не в них, а в зоологическом саде, устроенном ее сыном от 1-го брака бывшим лицеистом Базилевским. Он всегда интересовался зоологией и наладил здесь торговлю животными, которых он выписывал из тропических стран и продавал затем во всех странах Европы: эти звери до их рассылки и пребывали в Кро-де-Кань. В Марселе его агентом был Искрицкий, не раз рассказывавший, какие неожиданные штуки в его маленькой квартирке выделывали некоторые из этих зверей. В Кро-де-Кань зверинец Базилевского быстро получил известность, и давал ему приличный доход от его посещений. Понемногу, наряду со зверями, стал он выписывать и группы дикарей, которыми снабжал разные увеселительные заведения. У меня осталось, впрочем, впечатление, что мы, белые, больше забавляли черных, чем они нас. Все это учреждение, однако, очень быстро пошатнулось в связи с мировым кризисом. Зверей перестали покупать, но Базилевский своевременно учел это, и вовремя закрыл свое дело.