Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Разойдясь с Швахгеймом, Марина стала служить. Зиму она принимала заказы на портреты, раскрашивавшиеся приятелем Швахгейма — Шварцем, а на лето она устроилась к Шанель в Биарриц помощницей к Mme Garros. К сожалению, продолжать работу у Шанель в Каннах было невозможно, ибо хозяйка категорически запретила раз и навсегда совместную службу близких родственников.

В Биаррице я познакомился в апреле со служившей у Шанель графиней… [75] Фамилия пропущена. . Сестра одного из директоров заводов Creusot графа de Saint-Savoens [нрзбрч], она и ее муж были людьми небогатыми, и прирабатывали то тут, то там. Она была женщина милая, со следами красоты, и муж по всем рассказам был человек покладистый, и поэтому понятно, что скандальная хроника соединяла ее имя со многими другими и в том числе с нашим богатым соотечественником князем Орловым. Зачем она и ее муж появились у Шанель в Биаррице, собственно я понять не мог.

На обратном пути в Канны я остановился на несколько часов в Лурде. Сезона здесь не было, везде было пусто, и я мог все обойти без всякой помехи. Несомненно, картина была интересная, но, увы, и печальная. Меня удивило только, насколько католики сводят всю веру к исполнению тех или иных формальностей. Всюду были надписи, что тому, кто в этом месте сделает то-то или то-то (вроде, например, восхождения на коленях на лестницу), тому простится столько-то грехов. Самый грот, где Бернадетту Субиру явилась Божия Матерь, увешанный теперь костылями получивших здесь исцеление, произвел на меня впечатление какого-то средневекового курьеза, хотя я никогда не отрицал возможность таких исцелений на нервной почве. Мне всегда припоминается, как венёвский дантист Иванов излечил дочь нашего соседа барона Розена, лежавшую с парализованными ногами, взяв ее за руку и приказав идти. В Лурде, конечно, бывало много случаев гораздо более сложных, но основа бывала та же самая, с той разницей, что здесь самовнушение играло роль венёвскаго Иванова. Что произвело на меня крайне тяжелое впечатление — это торговля разными сувенирами религиозного характера, которой жил чуть ли не весь город. По существу, ведь это было то же, что я видел в Рамушеве, когда у нас проходила икона Валдайской Божией Матери и монахи вели на телегах торговлю получаемыми ими за молебны продуктами. Лично я должен был тоже поддержать эту коммерцию, купив несколько открыток с видами Лурда. К сожалению, следующим летом в Каннах имело место событие, не далеко ушедшее от старых наших церковных порядков — посещение города иконой Курской Божией Матери, которую местный епископ вывез с собой за границу. В 1930 году она объезжала все антониевские церкви Запада Европы, как утверждали, для поднятия престижа этой церкви, а возможно и для улучшения ее неблестящего материального положения.

В 1930 году мне пришлось у Шанель начать применять новый закон о социальном страховании. Закон этот запоздал против соседней Германии более, чем на 40 лет, и даже против царской России на 20 лет, да и то был проведен только потому, что в Эльзасе, возвращенном Франции в 1918 г., социальное страхование действовало уже 30 лет, и, глядя на его функционирование и французские рабочие стали требовать чего-либо подобного. Проведенный тогда закон был далеко не идеален, и применение его вызывало немало недоумений. Еще до вступления его в силу мне пришлось поехать в Ниццу в управление страхования за указаниями, но, увы, они разбирались в применении закона еще менее, чем я. В дальнейшем, при применении его, мне пришлось видеть немало злоупотреблений, причем главными виновниками их были врачи, выписывавшие больным лишние визиты, что увеличивало и их гонорар. Еще когда мы были во Франции, там ходили слухи о какой-то крупной растрате страховых фондов (говорили о 100 миллионах франков), но до суда дело не дошло, и что в этих рассказах было верно, не знаю.

Вскоре по возвращении моем в Канны, стали мы искать, куда бы поехать на мой двухнедельный платный отпуск, и остановились на маленьком местечке Pont du Loup, расположенном за Грассом в 33 километрах от Канн, при входе в ущелье, прорытое небольшой речкой Loup через последнюю перед морем гряду Альп. Горы эти поднимались здесь не выше 1500 метров, склоны их были до 1000 метров обработаны. Ущелье было очень живописно, и по всем направлениям была масса красивых прогулок. Устроились мы в маленьком домике вдовы Mme Dordony, смешной своей заботой, чтобы соседи не стали сплетничать насчет ее поведения. Из этого домика, где нам были отведены две комнаты с очень скудной обстановкой, но чистые, было пять минут хода до реки, шумевшей внизу. Над нею, на высоком виадуке, проходила узкоколейка, параллельная морю, за которой начиналось ущелье. Еще недавно здесь проходила тропинка, теперь же было проведено, частью под нависающими над ним скалами, широкое шоссе. Тут же был небольшой водопад, образованный небольшим ручьем, а еще дальше у выхода из ущелья другой водопад образовал Loup. Долина, в которую здесь попадали, была со всех сторон закрыта голыми горами, на которых местами были расположены деревушки, к которым вели шоссе.

Из них была наиболее интересной Gourdon, висевшая над обрывом, прямо над нашим домиком, на 600 метров выше. К ней вела от нас тропинка, носившая громкое название «дороги в рай». По ней в два часа добирались до Gourdon, типичной горной деревушки, только более богатой, благодаря многочисленным в праздничные дни туристам. Поддерживала деревню и входящая в ее состав усадьба, конечно, именующаяся chateau [76] Зáмок (фр.). , принадлежавшая какой-то американке, как говорили, возлюбленной Бриана. В 1930 году усадьба была уже заперта: кризис сильно ударил по ее хозяйке, и она уехала на родину, а усадьба потом продавалась чуть ли не за долги.

Уже раньше я слышал, что во всей южной Франции сельское хозяйство переживает тяжелые годы и что все увеличивается в ней число заброшенных ферм, хозяева которых уходили в города. Теперь я увидел лично подтверждение этого, особенно в горах, где урожайность каменистой почвы была неважная. К этому присоединилось катастрофическое падение цен. Начавшийся в 1929 году мировой кризис, сказался во Франции в полном объеме только в 1932–1933 гг., но о его отзвуках во французское деревне дает представление падение цены на апельсинные цветы, продававшиеся на фабрики духов в Грассе. До кризиса они продавались за 13 франков кило, а теперь упали до менее двух франков. Ухо дящих в города заменили частью, особенно в западной Франции, итальянцы, но на Ривьере они находили себе более выгодные занятия в городах, и в деревни шли меньше.

Коснусь, кстати, вопроса о Ницце и Савойе, возвращения которых требовал тогда Муссолини. Я читал тогда в «Корабле „Ретвизан“» Григоровича, что около 1860-х годов Ницца и ее окрестности были совершенно итальянской страной, но через 70 лет я могу сказать, что, несмотря на то, что чуть ли не треть населения Ривьеры составляют пришлые итальянцы, весь район Ниццы был, безусловно, французским. Даже в старом итальянском квартале Ниццы я только изредка слышал итальянский язык. Только раз за все эти годы слышал я мнение, что этот район подлежал бы возвращению Италии, но и то от матери итальянского вице-консула в Антибе.