Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Пришлось мне, таким образом, присутствовать при их разговоре, все время неприятном, но часто и смешном. Протасьев согласился сдать дела, и со мной был вполне корректен, но Гагарину наговорил массу неприятностей, на которые тот ничего не находил, что ответить, и только все больше и больше краснел. Был момент, когда в комнату, где мы сидели, влетела пассия Протасьева (он говорил, что он на ней женился, но многие в этом сомневались), и стала кричать на Гагарина. В конце концов, мне пришлось взять отчеты Протасьева и пересоставить их по французским образцам. Черкасов, которому я должен был их сдать, оказался учеником не из блестящих, хотя я и упростил значительно отчетность его предшественника. Черкасов был, несомненно, человеком, пришибленным судьбой. Когда-то один из первых офицеров вновь учрежденного Морского Генерального штаба, он перед большой войной был назначен командиром легкого крейсера «Жемчуг». Получив приказ идти с ним с Дальнего Востока в Средиземное море он пришел в английский порт Пенанг, охранявшийся, казалось, вполне достаточно английскими миноносцами. В Пенанге он спустил на берег часть команды и съехал также и сам к находившейся в городе жене. Однако, как раз этой ночью на Пенанг сделал свой знаменитый налет немецкий крейсер «Эмден». Уничтожив два английских истребителя, охранявших вход в порт, он на полном ходу обошел его, утопив минами английский крейсер и наш «Жемчуг». В него попали две мины, и он пошел ко дну, успев лишь дать несколько выстрелов. Черкасов за своё отсутствие с судна был присужден к разжалованию, и около года прослужил в пехоте на Западном фронте. После этого он был восстановлен в чине капитана 1-го ранга, но морально, видимо, до смерти не оправился от этого потрясения. Пересоставив отчет Протасьева и натаскав Черкасова, я на этот раз отошел от дел Азиля, который мог пока, хотя и съежившись, жить прежней жизнью.

Уже летом Ника ездил в Биарриц навестить родителей, ибо у отца его стал ухудшаться его хронический туберкулез. Осенью его вызвали туда вновь, ибо опасались скорого конца. На этот раз Николай Константинович отошел, но Ника уже простился с ним, и когда старик умер в середине января, он уже туда вновь не поехал. Николай Константинович был хороший человек, но типичный кавалерист, в общем, довольно несерьезный.

За зимние месяцы у нас появилось несколько новых знакомых. У Хелленов встретили мы его товарища Шинкаренко, кубанского казака, у Врангеля командовавшего кубанской бригадой. Перед нашим знакомством он уже опубликовал повесть «Марсова маска», написанную не без таланта, а позднее писал он корреспонденции об испанской гражданской войне со стороны белых. Он мне рассказал, что все изложенное в его повести он видел, будучи офицером Белгородского уланского полка (отсюда его псевдоним — Н. Белогорский). Пехотный генерал, отправивший ночью кавалерию атаковать в конном строю немецкие окопы, чтобы развлечь сестер милосердия, был Май-Маевский, и тогда пьяный. Шинкаренко появлялся у Хелленов в сопровождения пожилой титулованной дамы, как выяснилось, его сожительницы. Еще более курьезна была другая пара, которую мы там же видали: он армянин, а она жена старого полупарализованного англичанина. Русская, жена кирасирского офицера Авенариуса, тоже паралитика после ранения в позвоночник, она поступила к англичанину экономкой, и позднее, разведшись с мужем, вышла замуж за этого англичанина. Оба ее мужа сдружились, и обычным их занятием была игра вдвоем в карты, а их супруга завела себе развлечения на стороне. Её армянин едва ли не был на ее содержании.

В своей школе Жорж учился вместе с девочкой жандармского полковника Ланггаммера, и, таким образом, мы познакомились и с этой семьей. Я уже отмечал, что огульные нападки на жандармов, как на людей, ни на чем не основаны, и могу сказать, в частности, что семья Ланггамера — люди, хотя и не крупные, но вполне порядочные. Надо, однако, отметить, что психология у него сохранилась вся от его прежней профессии, и как-то он привел в ужас мою жену рассказами о своей деятельности. Он был помощником полковника Вонсяцкого, отца пресловутого вождя русских фашистов и начальника Радомского жандармского управления. Вонсяцкий был убит революционером, которого он завербовал в агенты, несмотря на предупреждения Ланггаммера, по каким-то признакам боявшегося этого революционера и не верившего в его искренность. При этом он рассказал нам про то, как достигалось обращение революционеров в агенты. Запомнился мне, между прочим, рассказ о кормлении их селедкой, а затем недавание воды. У Ланггаммера от 1-го брака его жены был пасынок — Устинов, при нас служащий гастрономического магазина. Как французский подданный, он отбывал во Франции воинскую повинность, а затем совершенно неожиданно ушел в монахи в русский монастырь в Карпатской Руси. После войны он был архимандритом в Германии, в беженских лагерях, а теперь (в 1953 г.) он викарный епископ в Сан-Пауло. Отчим его во время оккупации Франции зачем-то поехал в Германию, был захвачен советскими войсками и расстрелян.

В школе были также с Жоржем два мальчика Стройновские. Мать их была брошена мужем с тремя детьми и жила в Каннах, зарабатывая существование тяжелым трудом. Здесь же эта семья стала объектом тяжелых разговоров, когда в отсутствие матери в ее скромное помещение забрался ночью пьяный бывший вольноопределяющийся, изюмец барон Унгерн и пытался изнасиловать ее 10-летнюю девочку. Это ему, на его счастье, не удалось, и суд осудил его не то на 8, не то на 10 месяцев в тюрьму за «безнравственные действия».

Несколько раз была у нас этой зимой Стишинская, дочь бывшего министра земледелия, дальняя родственница жены. После смерти в Константинополе ее отца она служила в разных должностях, и к нам приезжала из Грасса, где жила тогда со своей патроншей, богатой американкой. Она была ее секретаршей, и жаловалась, что ей было очень трудно ладить не с нею, а со всем штатом прислуги, безбожно обворовавшим хозяйку. Позднее она бросила эту службу, именно боялась, что ее подведут эти люди, предлагавшие ей следовать их примеру и не доверявшие ей.

Зима 1932–1933 годах уже была очень тяжелой для всей Ривьеры. Приезжих было мало, да и денег у них было немного. Никто ничего не продавал, и поэтому весной придумали устроить braderie [80] Распродажа (фр.). , нечто вроде рынка на rue Antibes, главной улице города, где мелкие и средние его торговцы попытались расторговаться всякой своей завалью. Было шумно и весело, но и эта braderie (кстати, это слово неизвестно откуда взялось) дел не поправила. Не блестящи они были и у Шанель. Видимо поэтому на летний сезон было решено хозяйкой открыть также продажу принадлежностей мужского туалета — галстуков, кашне, свитеров и т. п. Наладить это дело приехал в Канн молоденький австрийский барон, бывший в то время в фаворе у Шанель. Дело это, однако, не пошло, и на следующий сезон, когда этот барон скрылся с ее горизонта, и мужских вещей у нас больше не было.