Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

7-го мая в Париже был убит президент Думер русским Горгуловым. По всем данным это был человек ненормальный, но, тем не менее, его гильотинировали. Ни в какой русской организации он не был известен, и винить в этом преступлении эмигрантов вообще было невозможно, однако в течение нескольких дней мы все замечали враждебное к себе отношение только потому, что мы были русскими. Скоро, впрочем, эта враждебность исчезла, не оставив никакого следа.

Весной 1932 года у меня явилась мысль об организации кружка лиц с высшим образованием, которые взяли бы на себя чтение лекций по русский истории и культуре для более молодых поколений, которые, в сущности, русскими были только по имени, не имея о родине ни малейшего представления. Удалось выяснить, что в Каннах жили тогда не то 12, не то 14 таких лиц, которых я и созвал на собрание, одобрившее мою мысль. В дальнейшем, однако, вся организация этих собраний легла на меня при минимальной помощи киевского гласного В. Ф. Дитятина и офицера генштаба Кадыкина (хотя, кажется, уже ускоренного производства). Цель, намеченная мною, достигнута, однако, не была, ибо молодежь на наши лекции совершенно не ходила, да и вообще собиралось на них в среднем всего около 30 человек. Между тем, если не все лекции были одинаково интересны, некоторые давали совершенно новый материал и в новом освещении. Я приглашал читать лекции всех, кто только появлялся в Каннах из интересных лекторов, независимо от их политического направления.

Одну лекцию о Николае II прочитал, например, профессор Мигулин в крайне дифирамбическом тоне, восхваляя, в частности, Государя за подписание им в Биорке соглашения с Вильгельмом. Две другие лекции прочитал Бунаков-Фундаминский о «Путях России», в общем представлявшие сокращение его статей в «Современных Записках» и освещающие историю России в духе эсеров. Профессор В. Ильин прочитал две лекции на философско-богословские темы, и совершенно неожиданно очень интересно обрисовал развитие нашей иконописи некий Вогак, еще молодой преподаватель из Ниццы. Дитятин прочитал три лекции на философские темы, из коих наиболее интересная была посвящена Вл. Соловьеву. Тоже три лекции прочитал и я.

Одну из них посвятил я Скобелеву, по случаю 50-летия со дня его смерти. Когда в 1933 году я уехал в Нью-Йорк, деятельность нашего кружка сразу заглохла, и по возвращении оттуда мне удалось устроить еще только, кажется, три лекции. Из них наибольший успех имела лекция генерала Головина о современной вой не, в которой он познакомил своих слушателей с новым тогда радаром, даже, быть может, переоценив его значение в тот момент. Когда вскоре после этого я уехал из Франции, кружок окончательно заглох. Это была, увы, судьба почти всех эмигрантских культурных начинаний: держались они исключительно на интересе, проявленном к ним одним или несколькими лицами, и когда они, по тем или иным причинам отходили в сторону, и самое их дело замирало.

Летом мы вновь провели мой отпуск в Pont du Loup, откуда сделали в этот раз ряд более значительных прогулок. Поднялись мы как-то в санаторию Courmettes высоко над долиной Loup, и побывали в городках Tourrettes и Vence. Ривьера и вообще Прованс во время оно подвергались постоянным набегам африканских арабов, и поэтому города здесь были окружены высокими каменными стенами, да и располагались обычно на возвышенностях. Это придавало им издали очень живописный вид, но внутри они напоминали еще и теперь старинные поселения: узкие улочки, в которых часто на жаровнях готовилась пища, общественные резервуары для стирки белья, и почти всюду вонь от выпускаемых на улицы жидких нечистот. Как-то всюду в этих городках припоминался Париж Людовиков XI–XII, каким он описывался его тогдашними обывателями. К этому далеко не культурному по нашим понятиям впечатлению, производимому этими городками в Vence, присоединялся еще сильно распространенный туберкулез, занесенный сюда больными этой страшной болезнью, которые в прежнее время массами приезжали сюда искать от нее исцеления. Картина, в общем, была печальная и далеко не отвечающая тому, что должна была бы представлять из себя современная культурная страна.

У Шанель лето 1932 года прошло в Каннах очень тихо, и когда в октябре отделение закрылось, нам всем было объявлено, что нас всех увольняют. Только я был сперва оставлен временно для того, чтобы постараться собрать долги с неаккуратных заказчиц. Пришлось мне обойти их в Каннах и объездить в соседних городах до Ниццы включительно. Если немногие из них заплатили почти сразу (в числе их была одна индостанская магарани), то большинство платежи оттягивало (времена для всех были тяжелые), а в одном случае я наткнулся на прямую мошенницу. О результатах своих визитов я написал несколько писем в Париж и, совершенно для меня неожиданно, приехавший оттуда Кутузов объявил мне, что эти письма понравились хозяйке и что меня оставляют на службе. Зимний сезон был, однако, открыт в этом году не в декабре, а в марте, и, тем не менее, не оправдал самых скромных ожиданий. В это время Кутузов был уже заменен французом Mr Leclere, симпатичным человеком, главной задачей которого было, по-видимому, сократить расходы. Так как это ему не удалось, однако, в пределах, желательных хозяйке, то и он недолго продержался в доме.

Летом 1932 года познакомился я по лекционным делам с поселившимся в Канн-ла-Бокка генералом Махровым. Он отказался от прочтения нам чего-нибудь, но из разговора с ним я почерпнул ряд мелочей о тех спекулятивных операциях, которыми занимались наши соотечественники, у которых он служил до начала кризиса. В частности, он мне говорил про успехи и неудачи Дормана, который все-таки сохранил немалую толику наигранного им на бирже детишкам на молочишко.

Первые воспоминания о 1933 годе связаны у меня с дядей Максом, жившим в это время в Ницце и игравшим там некоторую роль в эмиграции. Материальное его положение тогда было недурно, и как-то он пригласил нас с женой на тонкий завтрак, напомнивший нам далекое прошлое. Хотя дяде было уже 65 лет, он удивлял меня своим, в сущности, легкомыслием. Пройдя уже не раз через тяжелые положения, он верил, что и в дальнейшем ему не суждено умереть с голода, и жил только настоящей минутой. За завтраком у него познакомились мы с графиней Келлер, вдовой убитого в Японскую войну генерала, позднее вышедшей замуж за немецкого посла в Риме Флотова. Когда, однако, началась большая война, она разошлась с ним, ибо всегда оставалась русской, и сочувствовать немцам естественно не могла. Позднее я был в Ницце на правоведской matinée [81] Утренник (фр.). для широкой публики, в центре которой был доклад дяди о мировом кризисе. Доклад этот имел успех, но на меня произвел впечатление очень примитивного. Публика, впрочем, была нетребовательная, и дяде порядочно аплодировали.