Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

В 1-й же день на пароходе была произведена водяная тревога. Везде были указания, куда кому надо бежать в случае бедствия. Позднее, на итальянских пароходах, ничего подобного не было. Дни проходили скучно, и кроме еды, показывания старых фильмов и скучных игр и танцев, отметить нечего. Печатался листок с наиболее интересными телеграммами и была небольшая библиотечка, но, в конце концов, большинство пассажиров проводило время, лежа часами на палубах на полу-откидных креслах. Наиболее важным занятием из всего этого была, впрочем, еда, к изобилию которой надо было привыкнуть. (Тонкой на английских и американских пароходах ее назвать, впрочем, было нельзя). За едой играл обычно оркестр, на «Аквитании» тоже не блестящий.

Все шесть дней перехода до Америки прошли очень спокойно и почти без встреч. Только в первый день обогнали мы несколько французских рыболовных парусников, идущих к Нью-Фаундленду. Погода была тихая, и каждый день становилось теплее. (Нью-Йорк лежит на широте приблизительно Лиссабона). Меня удивило, что при совершенно тихом море и при громадных размерах судна, оно все-таки немного покачивалось. То же наблюдал я потом и во время других переходов, и, по-видимому, это объясняется большим ходом (он был больше 20 узлов). Последние два дня нас пугали ураганом, идущим из Карибского моря, который должен нас застать около Нью-Йорка. В течение каждой осени эти ураганы возникают между Антильскими островами и Мексикой, и почти каждый год опустошают то эти острова, то юг Соединенных Штатов. В море они оказываются еще около Нью-Фаундленда. Как раз обещали нам его здесь, но он запоздал, хотя наделал бед на пароходах, шедших на Галифакс на сутки после нас.

6-го октября ночью мы пришли в Нью-Йорк, где рано утром началась проверка всего багажа, паспортов и здоровья пассажиров. Меня выпустили одним из последних, потому что врач почему-то задержал меня, и, в конце концов, хотя и нашел меня здоровым, но сделал мне пометку «praesenilis» [82] Предстарческий. . Из-за этого меня долго пришлось ждать Качурину, который меня отвез в гостиницу при «Roerich Museum», где задержал мне номер и где мы с ним и позавтракали. Со стороны Качуриных я встретил удивительно теплое отношение. Впрочем, вообще все, кто знали Анночку, проявили ко мне большую сердечность. Ко мне заходили люди, о которых я даже не слышал от Анночки и которые хотели поговорить со мною о ней и сказать мне каждый что-нибудь хорошее о ней. Качурин, человек без специального образования, по совету Фокса занялся фабрикацией так называемых у нас «патентованных» лекарств. Дело это у него пошло, и хотя ему было далеко до таких фирм, как Park Davies или Squibbs, но приняло довольно крупные размеры. Он был женат на своей двоюродной сестре, аргентинской еврейке, в молодости очень хорошенькой, практичной, и которая смотрела на Анночку с большим уважением. Во всех моих делах они мне очень помогли с первого дня и до последнего.

Почти сразу познакомился я с семьей Шешунова, москвича, у которого были с Фоксом общие меховые дела. Он и его жена произвели на меня очень приятное впечатление простых и добрых людей. У них я встретил ряд их родных — сибиряков, крупных коммерсантов, частью причастных к дому Чуриных. У Шешунова дело было более крупное, чем у Фокса, но они часто делали операции совместно. Как раз перед гибелью Фокса Шешунов внес за него какую-то сумму, и одним из первых дел мне пришлось разобраться в этих счетах. Я с места считал, что наследство должно Шешунову несколько тысяч долларов, но адвокат был против выплаты ему этих денег ввиду каких-то юридических тонкостей, и большая часть этой суммы была выплачена Шешунову уже только значительно позднее по определению суда.

К адвокату или, вернее, в адвокатскую фирму Беркана Качурин свез меня в тот же день. Тут же подписал я несколько документов, и дня через два получил для Марины страховую сумму, оставленную ей Анночкой. С самим Берканом мне почти не пришлось иметь дела. По-видимому, он пользовался большим влиянием в демократической партии Нью-Йорка, и его сотрудники утверждали, что в иных, более крупных случаях он непосредственно обращался к Рузвельту. И действительно, вскоре мне пришлось прочитать, что президент назначил Беркана в какую-то комиссию, требовавшую его доверия. Мне больше всего пришлось иметь дело с молодым адвокатом Финкельштейном, специализировавшимся на наследственных делах. Когда приходилось, однако, выступать перед судом, то меня возили туда не менее трех адвокатов, причем один из них, бывший по-нашему товарищем прокурора, ездил на случай, что придется произносить речи. Этого, впрочем, ни разу не потребовалось.

Подобная специализация имела, конечно, свои хорошие стороны, но еще больше понижала общий уровень американского юридического мышления, которое отличалось значительно большей узостью по сравнению с европейским. Как и английское право, североамериканское построено преимущественно на прецедентах, но с тем отличием, что вместо одного законодательства здесь действует 49 — федеральное и 48-ми штатов. В одном случае речь шла о найденном мною в бумагах Фокса векселе, выданном лицом, живущим в Джерсей-Сити, городе, расположенном против Нью-Йорка, на другом берегу Гудзона. Финкельштейн должен был особо справиться в законодательстве штата Нью-Джерсей. В то время, как в Европе все делали для объединения и торгового, и вексельного права, в Соединенных Штатах на двух берегах реки действовали различные законы. Кроме того, для предъявления иска по этому векселю пришлось бы обратиться к местному адвокату, ибо нью-йоркские не имели права практиковать в штате Нью-Джерсей.

Меня заинтересовал вопрос о тех началах, на которых построено североамериканское право и то, насколько в нем сказывается римское право. Однако Финкельштейн был, видимо, даже удивлен моим вопросом: оказалось, что римского права он в университете не проходил и, по-видимому, оно в нем даже не читалось. Через несколько дней адвокаты повезли меня в суд Queens county, ибо там жили Фоксы — просить о назначении меня администратором наследства. Меня учили, что говорить, но пришлось отвечать на вопросы, не предвиденные адвокатами. Это, по существу, было не трудно, но я боялся, что в виду моего плохого знания английского языка, я не пойму, что у меня будут спрашивать. Сошло, однако, все благополучно, и я получил через несколько дней papers администратора.

Курьезно было, что меня спросили, собираюсь ли я по получении наследства остаться в Соединенных Штатах. По-видимому, к иностранцам имелось известное предубеждение, и надо было заявить о моем намерении не уезжать из Соединенных Штатов. Даже больше: это и явилось причиной моего вызова в Нью-Йорк, отсутствие мое могло бы предрасположить суды против меня. Поэтому же адвокаты направили меня получить так называемые первые бумаги, т. е. сделать заявление о моем прибытии в страну, что через 5 лет давало бы мне право просить о натурализации. Это была формальность, ни к чему не обязывающая, и я ее выполнил, вновь поклявшись, что все, что я заявил, правда. Добавлю еще, что в тот момент никакого предубеждения против этой страны у меня не было, но когда я ближе с ней познакомился и через 8 месяцев уезжал обратно в Европу, то уже определенно знал, что на постоянное жительство к североамериканцам я не поеду.