Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Первая половина 1933 года прошла как-то незаметно. Были разговоры об образовании в Канн русского ссудо-сберегательного товарищества. Начались они в связи с начавшейся среди наших соотечественников безработицей, но ни к чему не привели, ибо ни у кого не было денег для первоначальных взносов в капитал товарищества. Привлекли к этому делу и меня, но я относился к нему со скептицизмом, зная по прецедентам, что первые получившие ссуды их не смогут возвратить, и в лучшем случае будут лишь платить проценты по ним. В конце концов, действительно, ничего из этого начинания не вышло. Позднее, уже в 1935 году, Свербеев затеял организовать русскую рабочую группу в составе католических синдикатов. К католицизму я всегда относился от рицательно, и с места отказался принять участие в этом начинании. И из этого тоже ничего серьезного не вышло.

В это же время ко мне обратилась вдова В. П. Платонова по вопросу о продаже бумаг ее покойного мужа, о чем я уже писал. Вероятно, большинство этих документов имеется в копиях в России, но кое-что встретилось курьезное среди частной переписки Платонова. Любопытно было найти письмо известного петербургского градоначальника Трепова, оставшегося недовольным тем, чтó ему досталось при распределении между русскими служащими в Польше майоратов, созданных из имений, конфискованных у их владельцев за участие в восстании 1863–1865 гг. Из письма этого видно, что размер новых майоратов определялся по чину жалуемого. Трепов получил свой по чину генерал-майора, но находил, что проявленная им в подавлении восстания роль, дает ему право на майорат генерал-лейтенанта. Каков был ответ Платонова, тогда министра-статс-секретаря по делам Царства Польского, из переписки не видно. Помнится, было среди документов несколько, касающихся отношений с католической церковью, по-видимому, более конфиденциального характера, чем даже копии всеподданнейших докладов Платонова.

Еще весной приехал делать доклад о Карпатской Руси один из сыновей Струве, иеромонах Савва. И в докладе, и особенно в частных разговорах, он развивал точку зрения, что это край русский, и что рано или поздно он должен будет воссоединиться с Россией.

Уже значительно раньше этого познакомился я с известным художником Стеллецким. У него была небольшая вилла около Канн, в Napoule, отделанная им в стиле его обычных орнаментов, не скажу, чтобы очень мне нравившихся. Стеллецкий был человек очень оригинальный, и подчас даже вздорный, неизвестно почему и за что обижающийся. У меня с ним ни разу никаких столкновений не было, но в его рассказах постоянно проскальзывала нотка обиды то на одного, то на другого нашего соотечественника. Весной 1933 года он пригласил нас как-то к себе на чай, на котором мы встретили известную балерину Седову. Очень крупная женщина, и притом далеко не красавица, она была известна, как одна из наиболее блестящих танцовщиц нашего балета. Еще до революции она выслужила полную пенсию (в балете она полагалась за 20 лет) и жила, главным образом, уроками танцев, которые давала и в эмиграции. Почти у всех танцовщиц прежнего балета были друзья сердца, за которых они выходили часто замуж (кстати, нравственность этих танцовщиц отнюдь не уступала, в среднем, по теперешним понятиям нравственности «дам общества»). И у Седовой был такой друг — пожилой лейб-гусар Шидловский, о котором я уже упоминал. Когда ему пришлось уйти из полка, он жил, ничего не делая, как утверждали, на ее средства. Умер он еще вскоре после революции, оставив вдове одну дочку, которая вышла замуж за князя Урусова, ездившего в Каннах шофером и недавно застрелившегося. Эта молодая женщина тоже давала уроки танцев, помогая матери. Об этой у нас остались только хорошие воспоминания, как о женщине, во всех отношениях достойной.

Утром 7-го июля, придя на службу, я нашел на своем столе три телеграммы, прочтя первую из которых, я даже сперва ее не понял. Они были из Нью-Йорка, и в них Варя Мекк и друзья Анночки — Качурины сообщали нам, что 4-го вечером в автомобильной катастрофе Фокс был убит на месте, а Анночка тяжело ранена, и умерла через сутки. Оставив книги Свербееву, я побежал за Мариной на ее службу и затем домой. У меня ярко стоит перед глазами Катя, которая тоже сперва не поверила моим словам. Сразу поехали мы в Канн-ла-Бокка, где о. Алексей отслужил первую панихиду. Говорят, что в такие минуты очень облегчает отношение к вашему горю окружающих: отношение к нам в эти дни было очень сердечное, но, сознаюсь, что оно скорее отвлекало мысли от горечи потери, но по существу она оставалась такой же сильной.

Особенно тягостное было для нас, что адреса как Вари Мекк, так и Качуриных мы не знали, и нам приходилось ждать их писем, чтобы запросить их о всем, что нас интересовало. Уже только позднее узнал я, что у Качурина был условный адрес и что он не подумал, что мы его не знаем. Таким образом, только 19-го получили мы первое письмо от Вари с подробностями несчастья. Оказалось, что на 4-е, национальный праздник Соединенных Штатов, Анночка с мужем поехали к Качуриным в Long Beach, местечко на берегу моря на соседнем с Нью-Йорком Long Illand. Вечером 4-го Анночка настояла, чтобы вернуться в город, ибо на следующий день предстояли с утра дела. Вызвали они автомобиль, и веселые уехали, с тем, однако, чтобы на первом перекрестке столкнуться с другим автомобилем.

Их автомобиль перевернулся, и Фокс, ударился головой о верх автомобиля и был подобран уже мертвым. Прибежавшие на место катастрофы Качурнины нашли Анночку без сознания и отвезли в местную больницу. Здесь она пришла в себя, но, видимо, не вполне. У нее оказалась трещина основания черепа и связанное, по-видимому, с ним кровоизлияние. Она узнавала входивших к ней, но оставалась безразличной к ним, жалуясь только на головную боль. Следующей ночью Качурина вызвали в больницу, сообщив, что Анночке нехорошо, что она задыхается и, действительно, после полуночи она умерла. Было ей всего неполных 32 года, и казалось, жизнь улыбалась ей. Все относились к ней хорошо и ценили ее, ибо у нее была удивительная мягкость характера и тактичность, соединенная с деловитостью. Кто-то в Нью-Йорке сказал про нее, что у нее ум совершенно мужской. Не знаю, чем отличаются эти умы, но, во всяком случае, она была женщиной и умной, и очень культурной. Для нас всех троих ее смерть была громадной потерей, воспоминание о которой и сейчас, через 16 лет заставляет больно сжиматься сердце.

После письма Вари начали приходить и другие письма, уже деловые. И у Анночки, и у Фокса были страховки жизни, и надо было оформить получение их. Затем оказалось, что у них остались кое-какие средства, и с места пришлось посылать в Нью-Йорк доверенности адвокату. В связи с этими делами два следующих месяца мы были все выбиты из обычной колеи, и только Жорж сравнительно мало реагировал на Анночкину катастрофу: только в первый день на него тоже подействовали сильно общие слезы — ведь ему было всего шесть лет.