Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Уже раньше было решено, что 15-го июля он поедет в лагерь русских детей в Saint-Cézaire в 35 километрах от Канн. Этот лагерь устраивал воспитатель Каннского приюта Журавович, и большинство детей в нем было тоже из приюта. Для лагеря он нанял крестьянскую усадьбу на окраине деревни и поставил для размещения детей несколько палаток. Все было очень просто, но чисто и кормили детей хорошо, так что все они возвращались из лагеря загоревшими и пополневшими. Часто делались из лагеря походы по окрестностям, которые дети очень любили. В свободное время занимались спортом, пели и за сезон устраивали один праздник, на который приглашали и местных поселян. Отношения с этими были наилучшими, ибо дети в общем были дисциплинированными. Кстати, в лагере почти все работы выполнялись ими самими, и Журавович установил среди них полувоенную дисциплину. Надо отдать ему справедливость, что у него был несомненный педагогический талант, и дети относились к нему с любовью.

Среди них были, однако, каждый год и дети, попорченные обстановкой, в которой они жили до лагеря и, в частности, воришки. На иных из них обстановка лагеря влияла благотворно, но иные не исправлялись, и мне припоминается особенно один мальчик, носитель всемирно-известной фамилии (Толстой-Милославский), симпатичный на вид, которого Журавович, в начале назначил даже старшим по палатке и который потом оказался виновникам ряда мелких краж. Надо отметить, что кражи имели место и в Азиле, и про одного из виновных в них, Агапова, исключенного из него, вскоре пришлось прочитать в газетах, когда он сел в чужой автомобиль и носился в нем по дорогам, пока у него хватило бензина. Пересаживаясь затем в другие пустые автомобили, он несколько часов уходил, таким образом, от преследовавших его жандармов. В этом случае вся семья мальчика была под подозрением в нечестности, но были и другие, в которых воришками оказывались и дети вполне почтенных родителей. Сказывалась, очевидно, заброшенность детей родителями, занятыми добыванием куска хлеба.

К концу августа выяснилось, что мне придется ехать в Нью-Йорк по делам наследства Фоксов. Вопрос был, однако, в визе, ибо мне сообщил американский адвокат, что она необходима постоянная. Этот вопрос разрешился, впрочем, и быстро, и благополучно. С одной стороны, со времени наступления кризиса очень уменьшилось число желающих ехать в Соединенные Штаты на постоянное жительство, так что в американских квотах оставались вакансии, а с другой — выбранная для нас Качуриным фирма Nathan Burkan и глава ее играли известную роль в демократических кругах Нью-Йорка, и они устроили посылку консулу в Ницце телеграммы от Sol Blum с просьбой дать мне постоянную визу. Blum, один из депутатов Нью-Йорка, долгие годы был в Палате представителей председателем комиссии по иностранным делам, и благодаря его телеграмме виза была дана мне в несколько минут.

При этом меня поразила своей глупостью анкета, которую я должен был заполнить. Я должен был ответить на вопросы, не идиот ли я и не сумасшедший ли, не еду ли я в Соединенные Штаты, чтобы убить их президента. Для женщин был вопрос, не занимаются ли они проституцией. Все мои заявления я должен был подтвердить словом «sweare» (клянусь) с поднятием руки. Позднее я убедился, что в Соединенных Штатах это слово так же распространено, как в английской армии слово «cheve» (бриться). Жена и Марина снабдили меня своими доверенностями на всякие случаи. 26-го сентября закончил я свою службу у Шанель, и с женой выехали мы в Париж. Место на английском пароходе «Aquitania» я заказал еще раньше, и теперь нам оставалось только уладить кое-какие мелочи и рассчитать, как устроиться с деньгами, ибо, заплатив за билет 2-го класса на пароход, мы остались с очень маленькой суммой, которой нам хватало в обрез, чтобы мне прожить первое время в Америке и семье просуществовать в Каннах.

В августе-сентябре мне еще пришлось устроить в Каннах две лекции: генерала Головина, о которой я уже писал, и военного инженера полковника Сверчкова о его работе и боях на Кавказском фронте. Сверчков был талантливым писателем, написавшим в эмиграции, уже будучи пожилым человеком, несколько вещей, и доклад его тоже был интересен. За это время познакомились мы еще с гр. Бальменом и его женой, родителями бывшего преображенца, которого мы знали в Париже и который очень быстро умер там от туберкулеза. С женой его, рожденной Кочубей, очень симпатичной женщиной, где-то служила Анночка. Старик Бальмен, уже порядочно одряхлевший, был малоинтересен, зато его жена была очень живая и остроумная женщина, никогда не терявшая бодрости, хотя подчас им приходилось и очень туго.

В середине сентября вернулся из лагеря Жорж, а в конце месяца Марина оставила ее службу у Jouvier, закрывшей свой магазин. Таким образом, вся семья ко дню моего отъезда собралась, но оставлять их впервые за время эмиграции было тревожно. Оттого ли что стал я старше и опытнее, но уезжал я в Америку с известным за своих беспокойством. Уезжая на Японскую войну, также, как и на Великую, и даже в Северо-Западную, я так за них не беспокоился. В Париже мы пробыли два дня, остановившись у Снежковых. Навестили мы всех наших родных и наиболее близких знакомых. Распростился я с Шанель, где Леклер сообщил мне, что отделение в Каннах закрывается на неопределенное время, и выразил надежду, что по возвращению из Америки я к ним вернусь. В Красном Кресте окунулся я сряду в старую атмосферу взаимной грызни. Попытался, но тщетно, сгладить эти трения, и к вечеру 29-го закончил все наши дела в Париже.

30-го сентября 1933 года, утром, выехал я с вокзала С. Лазар в Шербург. Катя, видимо очень беспокоившаяся за эту новую длительную разлуку, проводила меня на поезд, специальный для пассажиров «Aquitania». В Шербурге была долгая проверка паспортов и перегрузка на пароход, стоявший довольно далеко от берега, и только около 6-ти вышли мы уже в полной темноте в море. «Aquitania» — один из наиболее крупных пароходов (если не ошибаюсь, в 46 000 тонн) содержался, как и вообще английские пароходы, в большом порядке, но в этот рейс был далеко не весь занят. В каюте, куда меня поместили, вместо трех, нас было только двое. День проходил на пароходе однообразно, но скучно. Мне не раз приходилось читать выражения восторга, какое наслаждение доставляют долгие поездки морем, однако сам ни разу особого наслаждения от них, за все три раза, что пересек Атлантический океан, не испытал, и, в частности, переход на «Aquitania» был самым скучным. Публика на нем была очень неинтересная (наиболее интересная ехала в 1-м классе, хотя средства многих из них и рекомендовали бы им более скромный 2-й класс).

Запомнилась мне только семья двух женщин, сиамских близнецов, сросшихся бедрами. И везла их мать, не старая еще женщина. Одна из ее дочерей была замужем, и ее муж, очень хлыщеватый молодой человек, ехал тоже с ними. Его положение в семье вызывало немало скабрезных разговоров, тем более, что в публике утверждали, что в действительности он любовник матери близнецов.