Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

На следующее утро мы были в Неаполе, откуда ушли под вечер. Город был пуст и грязен, и за время Муссолиниевской диктатуры внешне не прогрессировал. Было очень жарко, и было очень приятно выйти вновь в открытое море.

Еще через одну ночь утром 17 июня «Conte di Savoia» вошел в заливчик Villefranche, где меня ждали Катя с Жоржиком в автомобиле Пискорских, которым правил Б. И. Хохольский. Через полтора часа мы добрались до Канн, и началась снова наша мирная, совместная жизнь.

Вернулся я в Канны, думая, что те годы, что нам еще осталось жить, мы мирно проживем в Европе, без треволнений и катастроф. Я знал, что во Франции экономический кризис, уже начавший ослабевать в Соединенных Штатах, еще в полном разгаре и что мне в мои почти 60 лет трудно рассчитывать найти какую-нибудь работу. Мне казалось, однако, что какое-нибудь занятие я найду (жить без работы я по своему характеру не могу и сейчас) и что при тогдашней сравнительной дешевизне жизни во Франции мы сможем, при условии, что Марина и Ника будут работать, жить безбедно и поставить внука на ноги. Первый год по возвращении моем в Канны эти предположения, казалось, оправдывались, но понемногу стали появляться признаки, указывающие, что в Европе надо ждать ухудшения, как в экономическом, так особенно в политическом отношении. Стали говорить вновь о вой не, и рядом с этим в связи с недовольством масс проявилась полная неспособность всех западных правительств найти выход из создавшегося положения.

В результате всего этого наши личные планы, основанные на пребывании во Франции, в начале 1935 года пришлось пересмотреть и начать думать о переезде куда-нибудь в более спокойные места. Должен еще сказать, что когда я был в Соединенных Штатах, во Франции разразился грандиозный скандал Стависского, одесского уроженца, натурализованного во Франции, и на почве разных темных дел составившего себе крупное состояние. Как всегда бывает с такими аферистами, ему этого оказалось мало, и в новых операциях фортуна ему не улыбнулась, и он прогорел, несмотря на то, что ему удалось запутать в них целый ряд видных политических деятелей. Скандал получился грандиозный и с уголовными осложнениями, которые еще недавно показались бы невозможными. На этой почве хотели создать себе капитал крайние правые организации, и устроили в Париже грандиозную манифестацию, в которой приняли участие и вообще все недовольные продажностью режима. Демонстрация закончилась стрельбой вой ск и сменой министерства. Порядки, однако, не изменились, и только выяснилось, что у 3-й республики появились два сильных врага направо и налево, на исчезновение которых без серьезной борьбы рассчитывать нельзя. Это обстоятельство и опасения вой ны в связи с не улучшающимся экономическим положением и дали нам толчок к мысли об оставлении Европы. Остановился я на этом, чтобы объяснить кажущуюся непоследовательность нашего поведения — в первый год после моего возвращения покупка виллы и мастерской, а на второй — ликвидация всего этого.

Отмечу еще попутно один курьез. В Нью-Йорке мне пришлось говорить с одним американцем, выразившим мне свое удивление тому волнению, которое во Франции вызвал скандал Стависского: «У нас такие злоупотребления бывают постоянно и, однако, никто из-за них шума не поднимает», — добавил он.

В Каннах ни Марины, ни Ники я не застал — она лечилась в Франценсбаде (тогда уже Франтишковых Лазнях), а он поехал сопровождать ее. Здоровье ее после родильной горячки никак не могло восстановиться, а кроме этих последствий у нее пришел в печальное состояние и кишечник. Лечилась она уже раньше в Фрейбурге, в Breisgau, где тогда славилась санатория какого-то профессора по болезням пищеварительного аппарата, а теперь находилась в Чехии.

Таким образом, первое время мы пробыли в Канн en trois [88] Втроем. , и я огляделся понемногу в его обстановке. Мало, что в ней изменилось, разве только, что материальное положение всех немного ухудшилось. Как и в прежние годы появилось немало новых лиц, а другие, наоборот, скрылись с Каннского горизонта, о некоторых из коих мне придется еще упомянуть потом. Ника и Марина, когда в 1933 году остались без работы, то стали варить йогурт. Тетка Ники, Борковская, еще в Константинополе научилась этому делу, и занималась им в Ницце. В Биаррице его варили мать и сестра Ники, а теперь прибегла к йогурту и наша молодежь. Дело у них пошло, и чтобы развозить йогурт они купили старенький автомобиль, вроде тех, что в Соединенных Штатах выбрасывают на «кладбища». Все над ним посмеивались, но, тем не менее, свое дело он делал в течение года, а после русских собраний, особенно в дождь, еще развозил наших добрых знакомых. Когда Марина уехала в Франценсбад, йогурт варила жена, и развозил его Хохольский. Позднее появился в Каннах из Биаррица брат Ники — Жорж, недоучившийся кадет одного из русских корпусов в Югославии, которому Ника и передал это дело. Вскоре после своего приезда он познакомился со скорее хорошенькой, но далеко не умной дочерью полковника Данилова, начал за ней ухаживать, и вскоре стал ее женихом. Таким образом, у нас прибавился ряд новых знакомых, людей порядочных, но в общем малоинтересных.

У Данилова была жива еще 80-летняя мать, вдова корпусного командира времен еще Александра III. У нее была еще в Каннах дочь, разведенная жена атаманского офицера Андреянова, тоже жившего в Каннах. Падчерица старушки, графиня Сиверс, жила со своей дочерью Николаевой на ферме около Тулона. У Николаевых было здесь образцовое птицеводство, не раз бравшее призы на местных выставках. В сущности, это была трудовая артель, в которой принимал также участие бывший член Гос. Думы Евсеев, о котором я уже не раз говорил, и его жена. Когда Марина побывала на этой ферме, она вынесла впечатление, что на ней птицам жилось лучше, чем самим хозяевам. Этот Николаев, бывший конногренадер, был из числа детей вел. князя Николая Николаевича Старшего от балерины Числовой.

Так как не раз за это время все мы хворали гриппом, пришлось нам ближе познакомиться с доктором Маак, нашим соотечественником, поселившимся в Каннах, где его приютила с семьей какая-то родственница-француженка. Хороший, скромный человек, он имел большую практику, но большею частью совсем, или почти, бесплатную. Зато, как он мне сказал как-то с грустью, именно те, кто ему ничего не платил, его больше всего ругали.

Еще когда я был в Америке, в Каннах появилась чета Коновницыных. Он — офицер-конногренадер военного времени, был сыном адъютанта Дубасова, убитого при покушении на его шефа в 1905 году, жена его была рожденная Бартенева. Занимались они чем угодно. Она больше работала горничной, он был то поваром, то булочником, то садовником. Был как-то у него и пансион, однако нигде они не могли укрепиться, и постоянно меняли места и занятия. Люди милые и порядочные они отличались своей безалаберностью, к которой у него присоединялся своего рода фатализм, что Господь не даст им погибнуть. Комично было, что они никогда не забывали подчеркивать свой графский титул, почему не без иронии рассказывали, что в каком-то доме смеялись, что не знали, кого звать к телефону: графиню-хозяйку или горничную. Когда я вернулся из Америки, она была беременна, и в августе преждевременно родила. Служили они тогда в имении на полдороге в Грасс, и когда начались роды, они протелефонировали нам и просили привезти врача. Было это, однако, вечером в воскресенье, и нам с трудом удалось, и то случайно, найти какого-то доктора — никого из них в городе не было. Он сразу направил ее в лечебницу, но свезти ее смогли только в Никином автомобиле, в котором как раз сломалась рессора. Треволнений было много, но, в конце концов, роды прошли благополучно, если не считать, что ребенок родился очень слабеньким и долго не прожил. Мать, однако, его долго не могла забыть.