Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Если в этом случае она была заинтересована только в получении комиссии, если сделка состоится, то позднее, уже в Бразилии, мне пришлось познакомиться с более любопытным фактом. Встретился я с довольно малокультурным русским, незадолго до того приехавшим из Парагвая с известными средствами. Это меня удивило, но еще более оригинальным оказалось объяснение происхождения этих средств: он играл на курсе валюты, получая разрешения на покупку ее по официальному курсу из министерства финансов, благодаря протекции президентши, с которой потом делился барышами. Из русских Марина и Ника познакомились ближе с двумя семьями — Сабо и Александровыми. Сабо, теперь умерший, во время войны работал в Красном Кресте, затем был во Франции, а в Парагвае сел на землю и занимался своим скромным хозяйством, не претендуя на обогащение. Александров работал в каком-то итальянском банке в Ницце, и при сокращении его штатов был уволен, получив по контракту вознаграждение, давшее ему возможность перебраться в Парагвай. К ним на квартиру перебрались Пискорские после того, как Марина в гостинице серьезно заболела тропической дизентерией. Александровы были милыми людьми, причем, однако, исключительно правых взглядов. Позднее он перебрался в Буэнос-Айрес, где одна из его дочерей пела в опере, а он во время войны стал издавать газетку антисоветского направления. До этого Марина с ними переписывалась, но разойдясь столь радикально политически, и эту небольшую связь с Александровыми она прервала.

Месяца хватило нашим, чтобы выяснить, что в Парагвае делать нечего, и они решили ехать в Бразилию. Упомяну еще, что известную роль в этом решении сыграл климат Парагвая, тяжело переносимый, особенно вначале, европейцами. Двинулись они дальше вверх по Парагваю пароходом до Корумба, откуда по железной дороге добрались до Сан-Пауло. Попали они в Бразилию в декабре 1935 года, как раз во время коммунистического выступления, почему везде, где проходил их поезд, проезжающих контролировали военные. В Сан-Пауло у Ники было рекомендательное письмо к однополчанину его отца фон Дитмару (по воле вел. князя Кирилла Владимировича ставшего на старости бароном), и этот познакомил его и Марину кое с кем из русских, устроивших им документы на постоянное жительство. За это, впрочем, Дитмар взял с Пискорских какую-то комиссию. Условия жизни здесь, в Сан-Пауло, им понравились, и они сразу написали нам, рекомендуя приезжать.

Для приезжающих на постоянное жительство требовалось быть земледельцем, техником или капиталистом. Последнее доказывалось взносом в бразильский банк 50 000 мильрейсов, которые мы и должны были сразу перевести на имя Пискорских, ибо к другим категориям, допускаемых в страну, мы не принадлежали. По получении этих денег, Пискорские получили от местной полиции для нас «шамады», т. е. вызовы, и тогда формальности на месте были закончены. Уже по получении первых положительных данных о Бразилии, стали мы готовиться к отъезду. Наиболее сложным был вопрос о продаже виллы, но и с ним задержек не было, хотя в виду срочности продажи и пришлось понести на ней небольшой убыток. Тогда же начал я изучать португальский язык, сперва по учебнику, а затем с учителем, указанным мне на каких-то курсах. Чтобы не возвращаться к этому вопросу, скажу еще, что хорошо говорить по-португальски я никогда не научился, хотя читать стал свободно очень быстро.

В апреле получили мы «шамады», и сразу поехал я в Марсель в бразильское консульство получать визы. Затруднений никаких не было, и только было мне указано, что я должен взять с собой чек на 8000 мильрейсов, на случай, что встретятся какие-либо препятствия при спуске на берег в Бразилии, для оплаты нашего обратного проезда. Оказалось, однако, что ни один банк в Канн не может мне продать чек в мильрейсах, и тогда я купил чек в фунтах. Запросил я об этом по телефону консула, причем он только посоветовал купить чек на несколько большую сумму.

Заказав себе места на 4-ое июня на итальянском пароходе «Conte Biancamano», уходившем из Вильфранша, и отправив отдельно наши ящики, мы поехали на две недели в Париж проститься с родными. Остановилась мы у Снежковых в Аньере, и по несколько раз повидали всех родных и близких знакомых. С Жоржиком побывали мы в разных музеях, которые могли его интересовать, на Эйфелевой башне и в новом зоологическом саду, действительно прекрасно устроенном. 1-го июня мы выехали обратно в Канн. Проводили нас все родные. Очень был расстроен Адя, который мне сказал, целуя меня в последний раз: «Ведь больше мы не увидимся». Тогда мне показались эти слова слишком мрачными, но оказалось, что прав был именно он. Двое суток провели мы еще на вилла Рокка, совсем уже пустой, простились окончательно с нашими добрыми знакомыми, и, уклонившись от каких бы то ни было проводов, с одним Жоржем Пискорским отправились 4-го в Вильфранш, где и расстались с Францией, по-видимому, навсегда.

Перечитывая свои записки, я заметил, что в них я упустил многое сказать про семьи, мою и Катину, за время преимущественно после 1900 года. Здесь я восполняю этот пробел.

Родители мои и особенно мама, с годами все больше изолировались от мира, и все их интересы свелись к детям. С другой стороны, однако, жизнь в России все больше меняла свой характер, и, если мы, сыновья, могли наладить нашу жизнь, как это нам улыбалось, то сестрам это было гораздо труднее. Одна Кася, с ее более независимым характером, похожим на мамин, смогла сделать это. Уйдя из дома, чтобы поступить в Евгениевскую общину Красного Креста для прохождения там 3-летнего курса, она заболела туберкулезом, через два года уехала за границу, а поправившись, не вернулась домой, а поселилась отдельно от родителей. Если бы у нее был диплом среднего учебного заведения, я думаю, она пошла бы в какое-нибудь высшее учебное заведение, но она училась в пансионе Труба, не дававшем тогда прав, и должна была ограничиться сестринскими курсами. Тем не менее, она была очень культурной женщиной, хорошо знающей языки и музыку и вообще всем интересующейся. Было у нее увлечение одним студентом, тянувшееся ряд лет, но ничем не закончившееся, ибо у него была, по-видимому, связь, которую порвать он не смог. Около 1920 года она вернулась в семью, и после смерти мамы разделяла судьбу с Олей до самой своей смерти. Отмечу, что отношения ее с родителями никогда не прерывались.

Оля со своим мягким характером не чувствовала той тяжести маминого характера, которая привела Касю к жизни отдельно. Образование ее было небольшое, исключительно домашнее, и более широких интересов у нее не было. Для нее главной привязанностью, кроме мамы, был Адя, и эта любовь перешла и на Алика.