Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

За 2-ю половину 1940 г. у нас появился ряд новых знакомых, из которых некоторые быстро скрылись с нашего горизонта, другие же остались и посейчас нашими друзьями. Раза два видели мы родственника Воиновых — Мушкетова, приезжавшего к ним из Уругвая, по всем данным наиболее культурной страны Южной Америки. Рассказал он мне про тяжелую жизнь там Л. В. Половцева, буквально голодавшего и, в конце концов, кончившего самоубийством. Несколько раз побывал у нас Пагано, еще молодой человек, интересовавшийся историей и генеалогией и каждый раз подчеркивавший, что он потомок французского рода Payen, к которому принадлежал один из гроссмейстеров ордена Тамплиеров (Пагано — язычник — перевод на другие латинские языки французского Payen). Оказался он, однако, человеком неинтересным и знакомство это быстро прекратилось. Сейчас он стал, тем не менее, писателем.

Более любопытно было другое знакомство, с неким Gualberto de Oliveire. Он пришел ко мне с предложением написать для него ряд справок относительно викингов и их экспедиций в Америку, предложив за них довольно приличную оплату. Он был ранее секретарем в Сан-Пауло финляндского консульства и напечатал о Финляндии справочник; теперь он собирался написать книгу о Скандинавии и просил меня собрать ему некоторый материал о ее прошлом. Я принял это предложение и собрал в Муниципальной библиотеке кое-какие данные. Через некоторое время после этого он вновь появился у меня с новым предложением — романизировать часть этого материала. У меня никогда не было писательской фантазии, и сперва я отказался, но он настаивал и просил не стесняться этим, добавляя, что ему будет достаточно минимальных данных в этом отношении. Я согласился это сделать и состряпал схему повести, которую можно было бы написать о викингах, открывших Америку, и одновременно служивших в Византии и попадавших также в Россию. К моему великому удивлению эта схема оказалась напечатанной без всяких изменений в книжке Гуальберто, изданной им под названием «A vida de dois vikings» («Жизнь двух викингов»), причем, как его произведение. Так как никакого литературного значения эта работа не имела, а Гуальберто был человек, хотя и очень ограниченный, но милый, то я и не протестовал против этого плагиата. Позднее он предложил мне написать ему еще одну «справку» — о Калевале, но ее я отказался составить, ибо был недостаточно в курсе той полемики, которая велась вокруг роли Ленрота в собрании в Карелии песен, составивших эту поэму.

Познакомились мы за это время с двумя француженками из артистических кругов, хотя и не артистками. Одна из них — Лина де Консоли, в то время разошедшаяся с 1-м мужем, жила школой кройки, которую она открыла; позднее она вышла вторично замуж за известного в Южной Америке дирижера, итальянца Бальди, и уехала с ним сперва в Буэнос-Айрес, а затем в Монтевидео. Хорошенькая и неглупая женщина, она сдружилась с Мариной и часто бывала у нас. Через нее познакомились мы с четой Златопольских. Он — сын русских евреев, вырос во Франции, и русского в нем ничего не было. Был он недурным скрипачом и играл в Сан-Пауло в концертах и в имевшемся здесь трио, а кроме того давал уроки. И он был симпатичен, но особенно нам понравилась его жена — Магги, француженка-блондинка; у нее были две дочери, тогда подростки, от первого ее мужа, к которым Златопольский относился, как к родным детям. И он, и Магги были типичными представителями артистической богемы, но хорошими, и кроме того не дрожащими над деньгами людьми. Наши добрые с ними отношения не порвались и когда они уехали, сперва в Гавану, а затем в Рио, где ему предложили более интересные ангажементы.

Тогда же познакомились мы с Paulette Pfister, француженкой, бывшей замужем за немцем, с которым она в то время уже разошлась и жила с родителями, из коих отец был инвалидом 1-ой войны, а мать была яркой представительницей отрицательного типа пожилых француженок, скупой и с крайне тяжелым характером. Paulette, женщина тогда еще эффектная. хотя и некрасивая, была несомненно не глупа и довольно образованна, и сошлась с Мариной, которая вообще слишком быстро увлекалась сперва людьми, недостаточно в них разбираясь, в результате чего ей не раз приходилось в них разочаровываться. У нас первоначально Paulette бывала редко, но потом стала приходить чуть не каждый день.

3 февраля 1941 г. вновь заболела Катя; на этот раз у нее поднялась температура до 40 и продержалась высокой с различными колебаниями около 10 дней. Доктор Paulo Ribeira da Luz, к которому мы тогда впервые обратились, определил, что у Кати паратиф, но анализ крови дал отрицательные результаты. После падения температуры Катя была очень слабой и только недели через две вполне отошла. Доктор Paulo пробыл нашим врачом в течение нескольких лет и оставили мы его только, когда он отдался целиком политике и забросил медицину. Человек он был хороший, и мы приветствовали его назначение через несколько лет секретарем здравия и гигиены (заведующим санитарной частью) города Сан-Пауло, думая, что он сможет устранить многие непорядки в этой части, но, увы, его попытки в этом направлении успеха не имели.

В это же время мне пришлось ознакомиться (правда, крайне поверхностно) с городскими данными об условиях жизни различных групп населения. Между прочим, вопреки установившемуся мнению о более быстром приросте черного населения, чем белого, эти данные утверждали, что благодаря очень высокой смертности черных в результате плохих условий их жизни, их прирост ниже прироста белых.

За эти месяцы были две свадьбы русских с бразильянками, о которых я уже упоминал — одного из Барановских с приемной дочерью доктора Масиель и Игоря Срезневского с Франциской Галвон-Буено. Свадьбы были в русской церкви; Срезневский в католической вообще не венчался, а Масиель, чтобы избежать венчания в притворе католической церкви, устроил у себя на шакаре часовенку, в которой венчание было совершено французским священником père Deydon. Отмечу, кстати, что дети от этих браков оказались совсем бразильянцами, без всякого намека на их русское происхождение, хотя и православными по вероисповедованию. После свадеб у Масиель и у Галвон-Буено были большие приемы.

Тогда же ко мне зашел Бондарь, о котором мне уже пришлось писать. Он рассказал мне свою действительно оригинальную биографию. В 1905 г. он принимал участие в революционном движении в Сибири, бежал во Францию, где получил высшее сельскохозяйственное образование и затем был преподавателем сельскохозяйственного института в Пирасикабе. В 1915 г, он вернулся в Россию, чтобы принять участие в войне против немцев — прошел краткосрочные офицерские курсы в Елисаветграде, но накануне производства был арестован и отправлен в Сибирь, где был присужден к тюремному заключению. Революция 1917 г. его освободила и он был назначен Сибирским правительством помощником губернского комиссара, кажется, в Красноярск, где и принял участие в борьбе против коммунистов. Арестованный в Иркутске после поражения белых, он должен был судиться вместе с Колчаком и Пепеляевым, но был сознательно выпущен из тюрьмы ее начальником, тоже старым революционером; бежал он затем в Манчжурию и отсюда пробрался обратно в Бразилию.