Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Другим моим посетителем был тогда некий Гаркави, еще молодой человек, морской офицер военного времени, ставший во Франции специалистом по железнодорожной экономии, приглашенным в Бразилию в качестве эксперта для изучения экономии здешних железных дорог. Не знаю, насколько серьезны были его заключения, по его словам отрицательные, но, как мне известно, последствий они не имели. Сам он вскоре уехал в Соединенные Штаты, где примкнул к сторонникам де Голля.

В это же время началось наше знакомство с Бремме. Он был швейцарец, родившийся в Петербурге, где у его отца была химическая фабрика на 12-ой линии Васильевского Острова, недалеко от домов моих родителей. По-видимому, дело это пошло хорошо, ибо, как он мне рассказывал, у их семьи были дела тоже в Берлине, Нью-Йорке и Швейцарии по производству веществ, употребляемых для выделки духов. Человек он был неинтересный и я бы сказал — тупой. Зато жена его, рожденная фон-дер-Лауниц, была живая и симпатичная женщина. Она была раньше замужем за бывшим правоведом Владимировым, умершим от чахотки, и за Бремме вышла замуж по нашему впечатлению без любви, что, однако, не помешало ей оказаться прекрасной женой. Если дело, которое он потом затеял в штате Минас Жераес по культуре растений для выделки из них пахучих веществ пошло, то у нас создалось впечатление, что лишь благодаря ей и ее уменью привлекать к себе людей, чего у него совсем не было: его единственной страстью было «хорошо покушать».

В общем, первая половина 1941 г. протекала незаметно и тихо, хотя телеграфные сведения, приносившие известия о новых успехах немцев в Северной Африке, Югославии и Греции и не радовали нас. Никто, однако, не думал, что следом за Балканскими странами Гитлер нападет и на Россию. Правда, появлялись известия о том, что договор о ненападении между Россией и Германией далеко не создал между ними дружеских отношений, однако, отсюда до войны было еще далеко.

В воскресенье 22-го июня я был в библиотеке, выходя из которой увидел газетчиков, бегущих с экстренными листовками — по воскресеньям вечерних изданий не бывало — следовательно, случилось что-то необычайное. И действительно, это были первые телеграммы о вторжении немцев в Россию. Впечатление было тяжелое: веры в родину я никогда не терял, но с другой стороны я знал, что Германия с 1933 г. непрерывно готовилась к войне и что ее промышленность была, несмотря на все, одна из сильнейших в мире. Успехи Германии в 1939–1941 гг. также показывали всю ее силу. Про Россию мы знали за границей только, что и она готовилась к войне за последние годы, но насколько серьезно, было неизвестно. По заграничным сведениям сухопутные войска отвечали современным требованиям, но первоначальные неудачи в Финляндской войне невольно ставили вопрос о том, насколько хорошо их командование; недавно ведь еще состоялся суд над Тухачевским и другими генералами и последующая чистка командного состава. В печати были сведения, что «вычищены» были до 20 000 офицеров, и понятно, что возникал вопрос, какова новая офицерская молодежь. Про флот было известно, что кроме значительного числа подводных лодок, больших сил в нем нет; но главное все знали, что русская авиация гораздо слабее немецкой и что массовое производство авионов началась в России только в 1939 г.

Утверждения Гитлера, что Россия будет разгромлена в 6 недель и самое большее в 3–4 месяца, утверждение, которому многие эмигранты верили, мне всегда казались пустой похвальбой, но полной уверенности в успехе у меня не было. Невольно вспомнились бои Японской войны, когда большая решимость и умелость высшего командования не раз могла дать иные результаты, и операции Первой великой войны, заканчивавшиеся плачевно, хотя в начале казалось, что им обеспечен успех. Поэтому быстрое продвижение немцев в первые четыре месяца и их хвалебные бюллетени невольно вызывали тревогу, которая успокоилась только в декабре, когда стали поступать вести о немецком разгроме под Москвой. Добавлю еще, что совершенно неизвестно было в эти месяцы настроение русских масс: ведь немцы очень рассчитывали, что со стороны их сопротивления они не встретят. В их телеграммах в первые недели попадались сведения, что кое-где их встречали с цветами, и проверить это было невозможно, как и утверждения, что за первые месяцы они взяли пять миллионов пленных. В общем, у иностранцев была почти общая уверенность в скором разгроме русских, и в сентябре-октябре две мои статьи не были пропущены редакцией за их «необоснованный» прорусский оптимизм.

Вспоминается мне очень характерный в этом отношении вечер у Покровского (это был последний раз, что мы с ним разговаривали): очевидно Баумгартен, полковник Генерального штаба Фези и я были приглашены как эксперты по русским военным делам для дачи объяснений начальнику Сан-Паульской Guarda Civil полковнику Клингельгоферу. Я еще не говорил про Фези или точнее Жилинского (он переименовался в эмиграции в Фези в честь своего деда со стороны матери генерала Фези, участника Кавказских войн, ничем впрочем, в них не отличившегося). Окончив Академию по 2-му разряду, он был переведен в Генеральный штаб только во время войны и главной своей заслугой считал то, что был начальником штаба у Мамонтова во время его печальной памяти рейда на Тамбов и Воронеж-Елец. У Фези была сумасшедшая жена, одно время сидевшая в лечебнице; впрочем Баумгартен считал, что это было недоразумение и что в первую очередь надлежало посадить не ее, а его. Когда началась русско-финская война, он побежал к финляндскому консулу выражать ему свое сочувствие, а после разгрома Польши обратился к германскому консулу с просьбой о возврате ему его конфискованного поляками майората.

У Покровского он был определенного мнения, что немцы очень скоро окончательно разгромят русские армии (собрание это было 17 июля). Покровский был более осторожен, а Баумгартен скорее поддерживал меня. Я один считал определенно, что даже, если немцы возьмут Москву, это не будет конец войны, и указывал на исключительную способность русского войска оправляться после самых тяжелых неудач, чему я был свидетелем и в Японскую, и в 1-ю Великую войну. Клингельгофер с очень умным видом высказал мнение, что главный немецкий удар будет направлен на Ярославль, заняв который, немцы двинутся на юг и отрежут советские войска от Волги. Как теперь все это кажется смешным. Однако тогда все время щемило сердце при чтении телеграмм о новых продвижениях немцев и о громадном количестве их трофеев: хотя мы и знали, что они невероятно их преувеличивают, но факт их продвижения оставался фактом, а при всяком отходе, даже без боев, ведь всегда бывали потери.

В конце июня мне позвонил Ватагин, что серьезно заболел генерал Добров. У него оказалось крупозное воспаление легких и через неделю он умер. Все эти дни мы бывали у него, и он, как ни было тяжело его положение, интересовался тем, что происходило в России и твердо верил, что, в конце концов, немцам не удастся победить. Когда он умер, у них не оставалось ни гроша, и похоронили его в складчину. Хлопоты по похоронам легли на Срезневского и меня. Отмечаю «в складчину», чтобы подчеркнуть щепетильность его жены, Тамары Михайловны. Когда через несколько лет Потехин уплатил ей жалование генерала, в свое время недоплаченное, она первым делом стала настаивать, чтобы я сказал ей, кто сколько дал, чтобы вернуть им эти гроши; мне стоило немало труда убедить ее не настаивать на этом. После смерти мужа она продолжала служить в том же госпитале, но оставила их комнату в том виде, как она была в момент смерти генерала: все также висело в ней его пальто и шляпа, все также лежали всюду кипы старых газет, которые вдова продолжала покупать, как делала при жизни мужа. Тамара Михайловна умерла через 7 лет после мужа, тоже очень быстро: у нее оказался рак кишечника, но она не бросала работу, а усиленно принимала болеутоляющие средства, никому не говоря про свою болезнь, видимо боясь потерять службу. Смерть наступила через неделю приблизительно после того, что она окончательно свалилась. Похоронили ее рядом с мужем, причем в этот раз главные хлопоты взял на себя Ватагин.