Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

На «Баку» в Сантос приехал торговый агент советской миссии в Аргентине — Мариинский. Точно не помню когда, но, во всяком случае, как-то под вечер один знакомый привез его к нам, прося дать ему переночевать, а через три дня у нас пили чай и Мариинский, и два других торговых представителя: в Колумбии — Малков и советник посольства в Рио — Горбунов. Все они произвели на нас очень приятное впечатление, и разговор с ними был очень интересен. Это были первые русские люди из России, приехавшие после войны, и почти все, что они говорили, давало нам новые о ней сведения. И лично все они трое были люди симпатичные; за все эти часы не проскользнуло в наших разговорах ни одной неприятной нотки, и мы чувствовали в них таких же русских людей, как и мы сами, хотя уже 30 лет жизни за границей отделяли нас от родины.

‹…›

Осенью состоялось несколько праздников; литовский, более или менее обычный, югославский, на котором был представитель их миссии и офицеры с югославского парохода, стоявшего тогда в Сантосе, и наш, в пользу сирот Сталинграда. Все эти праздники прошли очень удачно и без каких-либо осложнений, но, конечно, идти в сравнение с первыми нашими праздниками не могли. Этой осенью по инициативе еврейской группы, к которой присоединилась и литовская, был устроен также день шитья, в котором приняли участие больше 1000 портных. Посвятили они Комитету одно воскресенье: материи были заранее раскроены, и с утра работа кипела в разных местах города, так что к вечеру было сшито около 500 костюмов и пальто.

В 1946 г., когда Муниципальная библиотека перешла в новое помещение и стала получать здесь гораздо больше различных журналов, я начал ходить в нее гораздо чаще, чуть ли не каждый день, дабы знакомиться с печатью Англии, Франции и Соединенных Штатов. Если к этому прибавить и советскую печать, которую мне тоже удавалось периодически читать (хота больше книги и толстые журналы), то заниматься чтением мне приходилось это время гораздо больше, чем во время войны, дабы не быть односторонне осведомленным. [133] Увы, в 1951 г. читать столько много мне стало трудно: стала слабеть память, да и сосредоточиться на читаемом, особенно серьезном, мне стало трудно. В новом здании библиотеки зато помещения были гораздо более удобными для читающих и администрация считалась с пожеланиями посетителей.

Закончу 1946-й г. упоминанием о двух визитах. Один — турист из Конго и Южной Африки — Ралгин, приехавший в отпуск и уехавший раньше срока, был возмущен дороговизной в Бразилии и своеобразностью ее порядков. Другой был некий Пекельный, еврей и Лодзинский фабрикант, переселившийся в Бразилию после национализации его фабрики. С польским новым строем он никоим образом примириться не мог, и особенно громил давление русских на Польшу. Однако все время чувствовалось в его словах негодование на национализации и уменьшение его состояния; как и все богатые евреи из коммунистических стран, он сумел вывести значительную часть своего состояния.

Начало 1947 г. прошло тихо. В феврале появились в Сан-Пауло супруги Мещерские, которых мы знали еще во Франции. Почему они оставили ее, точно выяснить не удалось; несомненно, что они во время оккупации делали дела с немцами, но были указания, что у него были грехи и похуже; этого мы, однако, проверить не смогли. Во всяком случае, в Бразилию они приехали с хорошими деньгами, но получить постоянной визы здесь не смогли и через несколько месяцев выехали в Боливию, где им дали визу в Аргентину. Потом нам писали из Буэнос-Айреса, что он занялся там спекулятивными делами, насколько чистыми, я не знаю.

В начале марта съездил я на два дня в Рио, чтобы познакомиться с Сурицем и вообще с составом посольства. В первый день побывал я в посольстве, помещавшемся очень далеко от центра; кроме меня никого там не было (день был, по-видимому, не при емный), и переговорил я там только с атташе по культурным вопросах Никольской, женщиной средних лет, довольно неинтересной и нерешительной; по всем заданным мною ей вопросам она посоветовала мне обратиться к Сурицу. Побывал я также после этого в торговом представительстве у Горбунова, который пригласил меня завтракать с ним на следующий день. После этого завтрака, за которым у нас был очень живой и для меня интересный разговор, я отправился к Сурицу, в элегантный особняк в Larangeiros. Разговор с ним продлился более двух с половиною часов и происходил все время в присутствии советника посольства Соколова. По-видимому, Суриц ни с кем без Соколова разговоров не вел (кстати, за все эти часы тот рта не открыл). Среди русских Соколова окрестили представителем Н.К.В.Д., но я ничего про него сказать не могу, кроме того, что он был человек очень хмурый.

Вначале с нами сидели жена и дочь Сурица, после чая оставившие нас одних. Больше пришлось говорить мне, излагая ему ход развития работы нашего Комитета и попутно все мало-мальски интересное в жизни Сан-Паульской русской колонии. Вначале я предупредил Сурица, что я не коммунист, но человек, любящий Россию и желающий ей только блага, какой бы режим в ней не был. Суриц задал мне только один вопрос — не выгоднее ли переводить собираемые деньги Красному Кресту в Москву, чем шить вещи из более дорогого бразильского материала, но удовлетворился моим объяснением, что зато весь труд у нас бесплатный. Вообще же всю нашу работу он вполне одобрил. В конце разговора я указал ему, что я являюсь к нему в качестве двуликого Януса — председателя Комитета и журналиста, на что он ответил, что надеется, что я обращаюсь к нему с мирным лицом. Затем я задал ему несколько вопросов о политике, на которые он ответил уклончиво; в частности задал я вопрос об отношениях с Ватиканом и получил ответ, что первый шаг к примирению должен быть сделан католицизмом.

В общем Суриц произвел на меня приятное впечатление, хотя в некоторых случаях чего-то он и не договаривал. В частности, по вопросу о пропаганде курьезно было его утверждение, что он почти ничего не знает про книги Далина, хотя и знал его студентом в Киеве.

Вскоре по возвращении в Сан-Пауло до меня дошли слухи из литовских кругов, что у нашего казначея Лауренса не все должно быть в порядке с деньгами, ибо он расходует на себя больше, чем мог бы. На прямые вопросы, однако, никто мне ничего определенного не сказал; выяснилось только, что эти слухи идут уже несколько месяцев. Обратился я к Мининой, как к помощнику казначея, ведшей нашу отчетность, прося выяснить этот вопрос и, увы, через несколько дней она подтвердила, что у Лауренса есть растрата, достигающая 20 с небольшим тысяч крузейров. Сам Лауренс признал ее, объяснив, что еще в мае 1945 г., возвращаясь с нашего базара, он не то потерял, не то у него украли 8000 крузейров; после этого он затыкал эту недостачу новыми поступлениями. До того человек, как все говорили честный, он стал теперь выпивать, возможно, что под влиянием потери денег. Ревизионная комиссия после этого дважды его ревизовала, но как теперь выяснилось, ни разу не проверила наличия у Лауренса денег, а Минина не следила за тем, чтобы эти деньги сряду сдавались в банк. Когда это стало известно, я предложил всем ответственным в том, что недостача денег не была своевременно обнаружена, пополнить ее. Хотя и не всеми одинаково охотно, однако, это было выполнено, причем особенно пришлось налечь на евреев, всячески старавшихся внести поменьше. В частности председатель ревизионной комиссии Шварцбард так и не внес ничего. Главным образом, растрата была пополнена Ватагиным (наименее ответственным в ней), мною (тоже только формально ответственным) и Мининой, которая была главной ответственной, но долго не хотела внести своей доли. Внесли мы трое по 5–6 тысяч крузейров и уже когда растрата была пополнена, недели через две все было доложено общему собранию суб-комитета.