Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

В Гдове я нашел самостоятельно возникший и активно работающий «земельный отдел», в сущности — прежнюю землеустроительную комиссию. В него, кажется, в первое из всех белых учреждений, стали обращаться крестьяне. К сожалению, у меня не осталось черновика моего доклада по поводу деятельности этого отдела. У меня она вызвала тогда некоторые сомнения относительно ее правильности. Во всяком случае, она вызывалась самими добрыми намерениями и при спутанности земельных отношений, которые царили между крестьянами после революции, была необходима. Она указывала, вместе с тем, что, как природа не терпит пустоты, так и наша деревня не может обходиться без каких бы то ни было норм для урегулирования земельных отношений, причем всегда всюду находятся довольные и недовольные ими.

Из Гдова я направился на станцию Гостицы, где по телеграмме коменданта мне были приготовлены «лошади». Говоря проще, это были простые крестьянские клячи, запряженные в одноколые, или как их у нас в Новгородской губернии называли, «навозные» телеги. Лошади только под горку бежали рысцой, а то шли шагом, и в результате, нигде не задерживаясь и получая лошадей вне очереди, мне удалось развить среднюю скорость в 4 версты в час — обычно ездили по уезду еще медленнее. До штаба и обратно, до станции Пола, мне пришлось проехать около 120 верст, причем везли меня, сменяясь, более 10 крестьян, разных темпераментов и возрастов. Первый из них определил меня как земского доктора, против чего я не протестовал, ибо как такового меня меньше остерегались, и я мог проверить, таким образом, свои прежние наблюдения.

Скажу, что я ехал по довольно богатым в мирное время местам. Много крестьян уходило отсюда на заработки в Петроград, где очень многие из них работали, а то и имели лавки на Сенной. По деревням часто попадались каменные дома Петроградских торговцев, теперь большей частью вернувшихся на родину. В это время все имело, однако, уже довольно опустившийся вид. Постоялые дворы были частью закрыты, а в открытых давали один кипяток. Кое-где с трудом удавалось получить хлеб и яйца, так что я и мой спутник, состоявший при мне лейтенант Волков, питались только нашими Нарвскими запасами. Много говорили тогда про обогащение крестьян при большевиках. Это оказалось тогда верным на Севере только в отношении тех немногих из них, у которых хватало своего хлеба, да и то, было ли обогащением накопление мешков разных бумажек. У большинства же и их не было, ибо все, что удавалось зарабатывать, сразу уходило на покупку муки. В обстановке изб никакого улучшения тоже мне видеть не пришлось. Зато лошади и частью рогатый скот — это главное богатство крестьян, были в очень печальном состоянии, и в общем, даже не зависимо от военных действий, население обеднело. Про старые порядки говорили безразлично, раза два упоминали «при Николае». Выражений «при царе» или «при Государе» я не слыхал ни разу. Осторожно относились к белым, ругать их прямо, конечно, боялись, но недовольство проскальзывало очень ясно. Я уже упоминал про главную его причину — подводную повинность. Крестьянам приходилось в среднем из 5 лошадиных дней отдавать армии три, а это было во время уборки ржи и подготовки и производства озимого посева. Было недовольство и самовольством солдат, раздавались жалобы на покражи яблок и картофеля с полей. Более же всего жаловались на кражу табака, который был посажен почти во всех огородах. Качество этого табака было, конечно, очень низкое, но за отсутствием подвоза настоящего, крестьяне очень им дорожили. Этот же недостаток табака особенно приманивал в крестьянские огороды и солдат.

На крупные насилия со стороны солдат и убийства я совершенно жалоб не слышал, не находили ничего чрезвычайного и в расстрелах. Наоборот, когда под вечер стали раздаваться отдельные выстрелы, то мой возница с явным недовольством объяснил мне, что солдаты глушат рыбу в озерах, приставив дуло ружья к воде: «Сколько зря мелочи перепортят», — прибавил он. Меня интересовал вопрос об отношении крестьян к распоряжению штаба армии о возвращении разграбленного частного имущества его собственникам и относительно земельного вопроса. Выяснилось, однако, что в этом районе и то, и другое применения почти не имело, а посему тыловые наши споры по этому вопросу имели чисто теоретический характер. Недовольства им я, во всяком случае, не почувствовал, как в разговорах с Ямбургскими крестьянами о возврате движимости. Наоборот, эти приказы служили, как я упоминал, наиболее важным предметом нападок на армию для левых кругов, и чем дальше от фронта, тем больше.

В штабе корпуса Пален принял меня очень любезно. Я его раньше лично не знал. Адя его любил как хорошего товарища по полку и человека, но не особенно высоко ставил его ум. Во время войны он вернулся в строй, и в конце ее командовал пехотным полком, выделенным из 1-й Гвардейской кавалерийской дивизии. Я сделал ему доклад о текущих делах и о моих предположениях, на что он выразил пожелание, чтобы я по возможности чаще бывал в штабе и по возможности приблизил бы к нему мое Управление. Он отлично сознавал непорядки гражданского управления и свое бессилие с ними справиться и поэтому и дорожил постоянной связью с моим Управлением. До сих пор она осуществлялась особыми офицерами для связи, но была чисто фиктивной уже хотя бы потому, что эти офицеры никакого понятия о гражданском управлении не имели. Установить связь с Паленом мне, однако, не пришлось, ибо мое подчинение ему прекратилось уже через неделю.

Штаб Палена был очень немногочислен и состоял исключительно из молодежи. Незадолго до моего приезда в нем случилось событие, вызвавшее в армии большие толки. Один из офицеров штаба, некий Щуровский, будучи совершенно пьяным, когда к его кровати подошел начальник корпусной контрразведки лейтенант Ломен, взял свой револьвер и выстрелил Ломену в живот, а сам повернулся на другой бок и заснул. Ломен смог только выйти из комнаты, сказать несколько слов и умер. Пален счел возможным ограничиться наложением на убийцу дисциплинарного взыскания. Однако через некоторое время против виновного было возбуждено военной прокуратурой уголовное преследование. Было известно, что он еще в Пскове судился военно-полевым судом за сношения с большевиками, но был оправдан тогда. Теперь стали утверждать, что у Ломена были новые улики против Щуровского и, чтобы избавиться от нового суда, убийца сперва симулировал опьянение, а затем сознательно застрелил Ломена. Ко времени начала ликвидации армии это дело закончено не было, и к чему оно привело, я не знаю.

Ездил я к Палену безо всякой охраны и без оружия с одним, тоже безоружным, спутником. Нужно отметить, что за все это время общая преступность была исключительно низка. Лишь позднее, в сентябре, имело место убийство с целью грабежа одного из лесничих Ямбургского уезда, но и то убийцами оказались эстонские солдаты.