Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Это объясняет, почему среди офицеров Генштаба было так много кавалеров этих почетных наград, дававшихся строевым офицерам только за проявление действительного героизма. Впрочем, и тут бывали странные случаи. Уже в Манчжурии рассказывали про казус гвардейского офицера В., подавшего рапорт о награждении его орденом Св. Георгия за «спасение» знамени. Этот офицер, как говорили, стоял на площадке вагона последнего уходившего поезда и к нему обратился командир остававшегося в окружении стрелкового полка с просьбой вывести полковое знамя; поезд благополучно вышел из опасной зоны. В. сдал знамя и подал свой рапорт. Однако он вызвал, по-видимому, большую сенсацию, чем ожидал его автор; возникло дело о потере полком знамени, что угрожало его расформированием; вышедшие с остатками полка из окружения офицеры протестовали против рапорта В. (не помню, остался ли в живых командир полка или был убит) и в военных журналах еще через несколько лет печатались статьи о «гибели» полка. Не помню тоже, получил ли В. Георгия, но, во всяком случае, во времена Керенского эта история не помешала ему оказаться командующим военным округом.

После эвакуации японцами из Мукдена наших тяжелых раненых Гучков со всем санитарным персоналом был ими отпущен. Дали им и несколько повозок; направили их на участок фронта, занимавшийся тогда 2-м Верхнеудинским полком, где их встретили огнем, донеся в тыл о наступлении значительной неприятельской колонны с артиллерией. Через несколько дней в Гунжулине у нас в Кр. Кресте встретились Гучков и брат моей жены Саша Охотников, еще с лета переведенный во 2-й Верхнеудинский полк и как раз оказавшийся в сотне, обстрелявшей наших медиков. Я помню, как Саша стал весь пунцовый, когда Гучков, смеясь, ему сказал: «Так это вы нас приняли за японскую артиллерию?». Саша был, впрочем, храбрым офицером, и осенью 1904 г. перед боями на Шахе ему удалось произвести одну из немногих удачных кавалерийских разведок в тылу у японцев, поэтому ему была так неприятна насмешка Гучкова над ошибкой, в которой лично он виноват не был.

В Гунжулине впервые пришлось мне встретить А. И. Гучкова, с которым мне потом много пришлось работать. Если вообще чужая душа потемки, то это особенно применимо к Гучкову. Припоминается мне разговор о нем с моим коллегой по Гос. Думе и партии Люцем о том, какая конечная цель Гучкова (было это еще во времена 3-й Думы), и мы сошлись, что обоим нам она неясна; и, тем не менее, когда Гучков умер и бывший крупный чиновник и талантливый человек И. И. Тхоржевский напечатал статью, осуждающую деятельность покойного, то я выступил в его защиту письмом в редакцию эмигрантского «Возрождения». И сейчас, признавая вполне его ошибки (и не малые), я от моего взгляда на него не отказываюсь. Обычно не считаются с тем в своих оценках, что все мы являемся детьми не только своего века, но и своей среды, и что в Гучкове они отразились не меньше, чем во всех нас. Но наряду с этим он не замерз на том, с чем вошел в жизнь, и наоборот его можно назвать «искателем», но не религиозным, а политическим. Откровенен со мною он до конца никогда не был (о своих планах дворцового переворота он мне, например, ни разу не говорил). Но иногда у него прорывались фразы, указывавшие, что ответственность главы партии заставляет его воздерживаться от совершенно открытого выражения своих взглядов, чтобы не развалить и без того не однородную нашу партию. Как-то, например, по поводу разногласий в партии, когда я ему высказал свои взгляды на неизбежность рано или поздно принудительного отчуждения помещичьих земель, он согласился со мною и очень резко отозвался о наших товарищах по партии — помещиках. Обо всем этом мне еще придется подробнее говорить далее, но в начале 1905 г. он был еще определенным монархистом и националистом.

В Манчжурии Гучков был уполномоченным комитета вел. княгини Елизаветы Федоровны, которая избрала его, как энергичного и выдающегося гласного Московской Гор. Думы. Прошлое его действительно было незаурядным. По окончании Университета он был оставлен при нем для подготовки к кафедре, если не ошибаюсь, истории, однако, уже вскоре он оказался «корреспондентом» в Турецкой Армении на стороне восставших тогда армян; после подавления этого движения он вскоре понесся в Южную Африку волонтером против англичан. Здесь во время атаки английской позиции он был тяжело ранен (пуля перебила ему бедро), и остался лежать в открытом поле под огнем противника. По его словам, буры всегда проявляли крайнюю осторожность, и оставили бы его совсем без помощи, но к нему подполз другой волонтер, русский офицер (фамилию его я забыл, он был убит в японскую войну), и так как подняться было нельзя, то он за руки вытащил лежавшего на спине Гучкова в закрытое место. После долгого лечения нога срослась, но осталась несколько укороченной, и Гучков, несмотря на высокий каблук, немного прихрамывал. После этого он оказался офицером в Охранной страже Восточной железной дороги. Мне рассказывали, что здесь он развел жену одного инженера, сестру известного пианиста Зилотти, но, когда после женитьбы на ней сделал визиты с ней целой группе инженеров, ни один из них визитов им не отдал, в ответ на что он всех их вызвал на дуэль. Положение его, когда никто из них вызова не принял, стало, однако, крайне неудобным и он вернулся в Москву с репутацией бретера. В Манчжурии я как-то видел его, как он на 25 шагов всадил из револьвера несколько пуль без ошибки в туза.

Организация Елизаветы Федоровны сводилась к нескольким складам, которыми заведовал в действительности мой двоюродный брат В.В. фон Мекк при помощи г-жи Раабен, жены полковника Генштаба, как раз в это время убитого. Гучкова такая спокойная тыловая работа мало интересовала, тем более, что он знал, что на Мекка и Раабен он мог вполне положиться; и он занимался чем угодно, кроме своих складов. Популярностью среди руководителей Кр. Креста он тогда не пользовался.

В Гунжулине на несколько дней появился, кроме Охотникова, и мой брат Адам. Еще в Забайкалье он застал свою дивизию, в которой офицеров-казаков почти не было. Командовал ею ген. Ренненкампф, приобретший себе репутацию в 1900 г. при подавлении в Манчжурии боксерского восстания. Вспоминая сейчас рассказы брата, я не понимаю, чем, в сущности, он поддержал эту репутацию во время японской войны. Его дивизия (а позднее его 7-й Сибирский корпус) находилась на крайнем левом фланге и за исключением Мукденских боев, кроме перестрелок с небольшими японскими частями, боев не имели. В начале боев дивизия была сосредоточена на Ялу, но после Тюренчена отошла. В этот период из нее был выслан ряд разъездов в тыл японцев; идти в них вызвались почти все офицеры дивизии, и пошли в них, вытянувшие жребий; в числе их был пожилой есаул Арсений Карагеоргиевич (о котором я уже упоминал), и почему-то ему одному придали второго офицера, моего брата. Быть может именно вследствие его возраста князь оказался более осторожным, но, во всяком случае, брат к военным его качествам относился очень скептически. Разъезд Карагеоргиевича несколько раз натыкался на японцев и сряду спешно ретировался, о чем брат рассказывал с возмущением, хотя в одной из этих стычек у него и была убита под ним лошадь. Те из этих разъездов, которые проникли в тыл японцев, были уничтожены, и именно тогда был убит друг моего брата Леонтия — Зиновьев, отказавшийся сдаться. Как это ни странно, но самое тяжелое положение, в котором пришлось оказаться брату, случилось через два дня после подписания мира в Портсмуте. Весть об этом еще не дошла до армии и усиленная разведка, в которой принимал участие брат, наткнулась чуть ли не в упор на японцев вследствие небрежности командовавшего отрядом полковника Фус, первого умчавшегося сразу за несколько верст в тыл. Адаму пришлось тогда с небольшой группой не растерявшихся казаков прикрывать отход отряда.