Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В Москве меня встретили жена и отец, в первую минуту еле меня узнавшие, так я исхудал. На следующий день я был в Рамушеве, где наш сынишка оказался в гораздо худшем состоянии, чем я ожидал. Еще ранней весной в Петербурге после инфлюэнции он заболел желудком и после того, так и не поправился окончательно. Никто из докторов так и не определил точно его болезни. Последний диагноз был, что у него туберкулез кишок, но так ли это, я думаю, и сами они уверены не были. Застал я его худеньким и вялым. От времени до времени наезжал из Старой Руссы петербургский педиатр Терещенко и посоветовал отвезти нашего Лелика на позднюю осень в тепло. Поэтому в начале сентября я повез семью с нашей няней и старушкой фельдшерицей на Итальянскую Ривьеру. Наметили мы сперва Рапалло, но так как приехали мы туда вне сезона, то большинство гостиниц было закрыто, а единственная открытая оказалась нам не по карману; поэтому на следующий день мы перебрались в соседнюю Ст. Маргариту, тогда еще совершенно неизвестное местечко и устроились там в прелестной и, тем не менее, недорогой гостинице.

Надо сказать, что вообще жизнь за границей в те времена была значительно дешевле, чем в России и, несмотря на это, комфортабельней. Пробыл я там с семьей всего неделю и вернулся в Россию, где еще до нашего отъезда было опубликовано положение о так называемой Булыгинской Гос. Думе. За те месяцы, что я пробыл в Манчжурии, настроение в России сильно изменилось. Немало повлияли на это Мукденское и Цусимское поражения и несомненная растерянность правительства. Стали собираться земские и городские деятели, состоялось обращение их депутатов к Николаю II, во время приема которых выделился профессор кн. С. Н. Трубецкой, к сожалению, через несколько месяцев умерший. Возможно, что из него не вышло бы крупного государственного деятеля, но его моральный авторитет был исключительно высок, и с ним все считались. Брат его Евгений, тоже профессор философии, был позднее выборным членом Гос. Совета, но авторитетом Сергея не пользовался. Семья Трубецких была вообще очень интеллигентная и способная; делилась она по трем женам их отца на три группы, но все братья выделялись, каждый в своей сфере: Петр был выдающимся Московским губернским предводителем дворянства и Григорий способным дипломатом.

Когда я вернулся из Манчжурии, чувствовалось, что жизнь в России сдвинулась с мертвой точки, но никто еще не сказал бы среди интеллигенции, что мы находимся накануне революции. Проявлялось недовольство правительством во всех кругах, но революционная деятельность выражалась только в убийствах, правда все учащавшихся, чинов администрации и полицейских и в тоже учащавшихся студенческих беспорядках. Правительство принимало свои меры, которые, однако, только больше всех раздражали. Впрочем, весьма возможно, что без войны, причин которой никто не понимал и ход которой всех возмущал, революционные проявления 1905 г. были бы отсрочены еще на несколько лет. Бессмысленные события 9-го Января тоже сыграли свою, и большую, роль в развитии революционного движения, не самим фактом стрельбы по народу, что бывало и раньше, но тем, что они явились кульминативным пунктом, когда у народа исчезло доверие к царю. В этот день массы шли к царю со своими жалобами и просьбами, и, если у его вожаков и были революционные планы, то массам они еще не были понятны, но стрельба, которой их встретили, резко переменила его настроение, и народ стал искать улучшения своего положения уже в других кругах.

До японской войны левое настроение поддерживалось в интеллигентских кругах «Освобождением» Струве, которое рассылалось из-за границы по почте на имя самых разнообразных лиц. Получил несколько номеров и я и прочитал их с большим интересом. Но теперь должен признать, что успех Струве был скорее лишь сенсационным.

Все запрещенное цензурой читалось тогда с жадностью, не по своим внутренним достоинствам, а просто потому, что легально этого печатать в России было нельзя. Скажу даже больше, что наибольший успех имели среди них или брошюры порнографического характера или, напоминавшие по содержанию «Тайны Мадридского Двора», рассказы о любовных похождениях членов царской семьи. Уже такие издания, как произведения Степняка-Кравчинского имели тогда меньший успех, а серьезные социалистические книги и брошюры попадались еще реже. Поэтому и «Освобождение» привлекало внимание к себе главным образом приводившимися им фактами, часто очень некрасивыми, из тогдашней русской жизни, а не своей теоретической стороной.

Еще в конце сентября (1905), когда я вернулся из Италии, мало кто ожидал, что мы уже находимся накануне революции. В печати говорилось о недостатках Булыгинской Думы, которая мало кого удовлетворяла, о необходимости дарования равноправия всем, как сословного, так и национального, о свободах политических; обсуждался вопрос о дополнительном отчуждении помещичьих земель и впервые был поднят вопрос об автономии Польши. Однако мало кто думал о том, что правительству придется дать ответ на все эти вопросы уже в течение ближайших недель. Возвращаясь в Рамушево, я остановился в Новгороде, где в то время кристаллизовались два течения среди кругов, представленных в Губернском Земском Собрании. По приглашению Колюбакина собрались как раз в эти дни представители более левых кругов, с которыми я имел несколько разговоров. Подробно переговорил я с Голицыным, с которым я больше сошелся во взглядах, но должен сказать, что различие между обеими группами в тот момент было ничтожно, а большинство просто еще не уяснило себе новой обстановки.

Через несколько дней я отправится в Гурьево повидать мать, которую я еще не видел после возвращения из Манчжурии. 2-го октября в Москве ходили неопределенные слухи о железнодорожной забастовке, а 4-го действительно все железные дороги стали. Рассчитывал я пробыть в Гурьеве неделю, но забастовка задержала меня там до 15-го, когда, в виду неопределенности положения я выехал в Москву на лошадях. До Каширы меня быстро довезли с подставой на полдороги на Гурьевской тройке, зато дальше до Москвы я добрался на обратном московском извозчике, которого я нанял вместе с каким-то лавочником, только через 30 часов. Везде в трактирах, где мы останавливались перекусить и покормить лошадей, шли разговоры о забастовке и о событиях в Москве, о которых передавались самые фантастические сведения. Раньше острили, что никто так не уклоняется от истины в своих рассказах, как старожилы и очевидцы, и в настоящем случае очевидцы подтвердили этот афоризм. Уже верст за 50 от Москвы начались рассказы о стрельбе в ней с употреблением артиллерии, о массе жертв и т. п., но, когда мы добрались до «первопрестольной», то оказалось, что в ней царит полное спокойствие. В «Славянском Базаре», где я остановился, я встретил брата Юшу с женой, застрявших здесь по дороге в Орел. Ни они, ни вообще кто бы то ни было, ничего не знали о развитии событий в стране. На Николаевском вокзале, охранявшемся солдатами, мне с утра ничего сказать не могли, но позднее я узнал, что после 3-х часов пойдет поезд. Действительно, около 6-ти часов он и отправился (движение в самых ограниченных размерах — одна или две пары поездов в день, поддерживалось железнодорожными войсками). Добрались мы до Петербурга без запоздания, и вполне благополучно, если не считать, что около Клина брошенным камнем разбили стекло окна в одном из вагонов, а в Твери на вокзале царило тревожное настроение: это был вечер, когда в городе громили губернскую земскую управу. Наш поезд был почти пуст; мало кто знал о его уходе, а многие просто боялись ехать в эти тревожные дни.