Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Уже этой зимой я стал бывать в открывшемся на Моховой «Клубе Общественных Деятелей», инициатором которого и фактическим главою был М. В. Красовский, раньше бывший главным работником Министерства юстиции, а в 1905 г. членом Гос. Совета и председателем Санкт-Петербургской Городской Думы. Относились к нему с уважением, хотя особой симпатии к нему, кажется, никто не питал. В клубе этом в первые годы его существования было оживленно, и часто делались интересные доклады, на которые собиралось много народа. Политическое направление клуба было конституционным, правее кадетов. Надо сказать, что только в это время стали дифференцироваться политические настроения отдельных групп. Совершенно определенными вышли из подполья партии социалистического направления, но уже после Московского Декабрьского 1905 г. восстания правительство вновь стало их преследовать и, например, социалисты-революционеры на выборах во все четыре Думы выступали под наименованием трудовиков. По существу партия весьма мало социалистическая, они считались тогда властями наиболее опасными в виду террора, который они поставили в основу своей деятельности. Элементы не социалистические, как я уже говорил, раскололись осенью 1905 г. на течение конституционно-демократическое, главою которого стал с самого начала Милюков и которое настаивало на дополнительном наделении крестьян землей и на автономии Польши, и более правое, которое вскоре стало делиться на дальнейшие группы. Крайние правые, монархисты-абсолютисты, с начала 1906 г. образовали по инициативе д-ра Дубровина «Союз Русского Народа», быстро получивший ультранационалистический характер. Ему приписывали лозунг: «Бей жидов, спасай Россию», и действительно, антисемитизм явился одним из тех пунктов их программы, на который они более всего упирали. Наибольший успех «Союз Русского Народа» и имел, поэтому, в черте еврейской оседлости, где антисемитизм, нельзя этого отрицать, всегда существовал. «Союзу Русского Народа» приписывался часто определенно погромный характер и надо признать, что не раз он давал для этого повод. Между кадетами и «Союзом Русского Народа» до самой революции 1917 г. грани между отдельными партиями точно не определялись, и в 1-й Гос. Думе все, что было правее кадетов, образовало одну группу (у «Союза Русского Народа» в этой Думе не было ни одного представителя). Наиболее видными ее представителями были М. Стахович и граф П. А. Гейден, который и стал ее главой.

Ко времени созыва Думы, 27 апреля, министерство Витте уже было сменено. Ни Витте, ни его министров, в сущности, никто не жалел. Левые его осуждали за деятельность его министра внутренних дел П. Н. Дурново, проявившего большую энергию в подавлении революционных выступлений. Правые — за то, что по настоянию Витте был подписан Манифест 17-го Октября (не мог никогда простить ему этого и сам Николай II), а кадеты, которым он предлагал в ноябре вступить в его министерство, но которые от этого отказались, ставили ему в вину, что при нем данные 17-го Октября обещания осуществлены не были. Мне кажется, однако, что неудача Витте объясняется главным образом тем, что он переоценил свои способности и что, будучи человеком очень правых взглядов, он думал, что сможет быть главою левого правительства. Еще после 1900 г. он подписал известную записку, в которой доказывал несовместимость земства с самодержавным строем, а в 1905 г. должен был сам руководить ликвидацией этого строя. Сряду после 17-го Октября он готов был осуществить обещанное в эти дни, но когда Дурново подавил революцию, сряду повернул вправо и поспешил расстаться с Кутлером, сторонником умеренной аграрной реформы.

Эта неустойчивость его, которую почти все характеризовали, как двуличие, и вызвала его смену и то, что после этого он уже больше роли не играл; даже значительно позднее, когда на него подготовлялось якобы покушение крайними правыми, многие уверяли, что не взорвавшаяся бомба была подложена с его ведома. Странно в этом покушении было, во всяком случае, то, что оно подготовлялось через почти 10 лет после удаления Витте от власти, когда никаких серьезных оснований предполагать, что он снова сможет вернуться к власти, не было. Как я уже говорил, мне всегда казалось, что способности Витте переоценены (быть может, потому, что его коллеги по правительству, среди которых были люди, несомненно умные, слишком придерживались рутины, тогда как он не боялся проводить в своем ведомстве новые мероприятие), но мне кажется, что мемуары Витте подтверждают лучше, чем что-либо мое мнение. Сводить все свои неуспехи исключительно к антипатии к нему Николая II не есть, во всяком случае, доказательство крупного ума. Не любил Витте ни один царь, и уже данное ему прозвище графа «Полусахалинского» указывает на его оценку в России.

В связи с Витте упомяну здесь и про его жену, которую все иначе не называли, как «Матильдой». Лично я ее видел только один раз, в эмиграции, уже старухой, и судить о ней не берусь, но все, кто ее знал ближе, отзывались о ней, как о женщине, умеющей очаровывать и стара, и млада. Все соглашались, что она была, несомненно, умна и то, что, несмотря на свое довольно легкомысленное прошлое, она смогла заставить всех его забыть, подтверждает это; ведь по происхождению она была еврейкой, что в те времена одно закрывало многие двери. То, что супруги Витте оказались после его ухода от власти состоятельными людьми, не раз ставилось ей в вину, но, как мне пришлось позднее слышать, объяснялось ее удачной биржевой игрой, чему при ее обширных знакомствах в финансовых кругах, удивляться не приходится. Но о некоторых технических подробностях этой игры мне еще придется говорить позднее.

Заменил Витте за несколько дней до открытия Думы старик Горемыкин, который якобы сам про себя сказал позднее, что он похож на старую шубу, которую от времени до времени вынимают в случае надобности из нафталина и который уже тогда мало подходил к посту премьера. Если Витте, хотя и неудачно, пытался приспособиться к новым условиям, Горемыкин даже и не делал таких попыток, и свое министерство составил из людей работящих, способных и честных, но, как и он сам, неспособных работать с людьми, выдвинутыми теперь на первый план выборами в Гос. Думу. Пришел он в Думу с новыми «Основными Законами», не им выработанными, но, несомненно, им считавшимися за максимум уступок народу. Естественно, что для всех тех, кто был выбран в Думу под лозунгом Учредительного Собрания, которое могло бы обсуждать самую судьбу монархии, эти Основные Законы были неприемлемы.

Автором их считали Крыжановского, тогда товарища министра внутренних дел и, несомненно, одного из наиболее способных людей предреволюционного периода. У него была, кроме того, и гибкость, необходимая для государственного деятеля, уменье не переть на рожон, а умело обходить препятствия. Но именно это и то, что в молодости он был близок к более левым кругам (он был арестован в годы студенчества после того, что при обыске жандармы нашли у него пакет революционной литературы, оставленной у него товарищем, которого он не выдал). Я уже упоминал, что когда он был следователем в Старой Руссе, его считали чуть ли не революционером. Позднее он все правел, но у меня осталось впечатление, что он лучше, чем кто-либо в правительстве, понимал психологию левых кругов. Естественно, что из двух типов западноевропейских конституций Основные Законы последовали образцу не парламентарному, а тому, который существовал в Германии и Австрии. Технически составлены они были хорошо, но большим их дефектом оказалось отсутствие точного определения, какой ими устанавливался строй и каковы должны быть взаимоотношения между монархом и народным представительством. В старых Основных Законах монарх определялся, как самодержавный и неограниченный. В новых эпитет «неограниченный» был исключен, «самодержавный» же оставлен, как обозначение независимости от какой-либо другой внешне-государственной власти. Не знаю, была ли при этом у составителей новых Основных Законов какая-либо задняя мысль, но факт тот, что у сторонников старого режима это слово истолковали в смысле сохранения в России и после 1906 г. неограниченной власти. Точных указаний на то, что и сам Николай II так понимал это, не имеется, но несомненно, что Манифест 17-го Октября он всегда толковал ограничительно. Когда у Коковцова уже через несколько лет сорвалась в Думе его известная фраза «Слава Богу, у нас нет парламента», истолкованная им затем в том смысле, что он говорил о парламентаризме, как об ответственности правительства перед парламентом, уверенности, что он действительно не имел в виду конституцию вообще, ни у меня, ни у многих моих коллег по Думе не было.