Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В Петербурге на вокзале уже продавались газеты с Манифестом 17-го Октября и с известием о поручении Витте составить новое правительство. С этими новостями я отправился на квартиру 2-й сестры жены, которая во время моего пребывания в Манчжурии вышла замуж за товарища моего младшего брата по Пажескому корпусу Глеба Даниловского, в то время офицера Егерского полка. Высокого роста, стройный блондин, он был очень красив, даже, несмотря на сильную близорукость, заставлявшую его носить пенсне. Сын генерала, инспектора Пажеского корпуса и преподавателя Съемки в Академии Генерального штаба, он не боялся кабинетной работы, но не любил физических усилий, почему до войны 1914 г. почти все время провел на адъютантских должностях. Та к как он интересовался автомобилем, то на войну пошел в качестве помощника командира 1-й бронированной автомобильной роты. На эти части в начале войны возлагались большие надежды, которые, однако, не оправдались. Глеба я знал давно, и его женитьбу на сестре жены все приветствовали, хотя и знали, что материальное их положение будет очень скромным: в то время на это обращалось большое внимание.

В Петербург я приехал, в сущности, только потому, что рассчитывал оттуда легче пробраться в Рамушево, в чем и не ошибся, и уже вечером выехал на Волхов. Новгородская линия бездействовала почему-то еще около недели, но пароходы на Новгород и Руссу ходили. За день, 17-го, в Петербурге я видел несколько манифестаций, но без столкновений с полицией и войсками, которые, однако, имели место на Загородном проспекте. Около Технологического Института манифестантов атаковал эскадрон Конной Гвардии под командой корнета Фролова. В этом разгоне пострадал, между прочим, ставший позднее известным приват-доцент Тарле, и Фролов, очень, в общем, бесцветный офицер, стал на некоторое время притчей во языцех всей печати.

В Старой Руссе и Рамушеве все эти события ничем не сказались, и через несколько дней я отправился, все еще пароходом, в Новгород, куда попал на разгром всего левого. Как мне удалось выяснить, в этот день в сонном вообще городе небольшая группа молодежи, большей частью учащейся (как мне говорили, человек 30), устроила манифестацию с красным флагом. Когда они выходили на Московскую улицу, на них набросился стойщик Минкин, здоровый мужчина, и вырвал у них этот флаг. К нему присоединились другие его единомышленники, и манифестанты были разогнаны, а кое-кто и избит. Образовавшаяся толпа направилась затем в средние учебные заведения, ибо в мужской гимназии накануне, как говорили, был разорван царский портрет; в реальном училище толпа поломала обстановку. Затем погромили несколько квартир «левых» деятелей, причем, насколько я знаю, ни одного социалиста среди них не было, а все были умеренные либералы.

В губернскую земскую управу пришли требовать выдачи ее председателя Колюбакина, которому пришлось бежать, перепрыгнув через забор, и спрятаться у Голицына. Кроме того, пришлось бежать еще инспектору реального училища Масловскому, управляющему Отделением Госбанка Тютрюмову и товарищу председателя Окружного Суда Мясоедову. Последнего я лично не знал, остальные же были отнюдь не революционеры. Про Мясоедова рассказывали, что он якобы в дороге на выездные сессии Окружного Суда разбрасывал из тарантаса «мерзавчики», завернутые в левые листовки, но справедливо ли это, не поручусь. Позднее он был адвокатом, но не левее кадетов. И ему и другим названным мною лицам пришлось уйти после этого со службы, и после этого, до 1917 г., «крамола» в Новгороде и Старой Руссе ни в чем в интеллигентских кругах не проявлялась. Медем эти дни был в северных уездах, а заменявший его Дирин распорядительности не проявил. Позднее он говорил, что вызванные им для охраны порядка войска проявили симпатии к толпе, громившей все левое, и что он ничего поделать не мог. Та к ли это было, не знаю, но думаю, что глупость Дирина тоже сыграла свою роль в этом бездействии власти.

Я приехал в Новгород уже под вечер, когда город ничего ненормального не представлял, и пошел сряду перекусить в Благородное Собрание, где застал обедающими Голицына и Колюбакина, от которых и узнал про события этого дня. Во время обеда к Колюбакину подошел буфетчик Миша, славный, но недалекий парень, позднее повесившийся после того, что у него из выручки украли что-то около 50 рублей, и таинственно сообщил ему: «За вами пришли». Все замолчали, ибо первая мысль была, что пришли погромщики, и Колюбакин сразу побледнел; оказалось, однако, что Колюбакину просто принесли вещи из дому.

На следующий день я отправился на пароход, чтобы ехать в Петербург, и при мне Голицын привез Колюбакина. Настроение толпы около парохода было враждебное последнему, но авторитета Голицына было достаточно, чтобы Колюбакина пропустили свободно. В Колмове на пароход приняли еще Мясоедова, а в одной из кают оказался Тютрюмов (или наоборот) и таким образом, почти все наши «революционеры» благополучно выбрались в Петербург.

Еще перед этой поездкой я написал в Рамушеве записку о моих политических взглядах, ибо уже тогда решил стремиться попасть в Гос. Думу. Записку эту я прочитал кое-кому в Новгороде и, сделав после этого несколько в ней поправок, скорее редакционного характера, отдал ее отлитографировать в Старой Руссе и разослал по губернии. Это было первое политическое обращение к населению, моя «profession de foi» [30] Позиция, мировоззрение (фр.). . Та к как едва ли сохранился посейчас хотя бы один экземпляр этой записки, я приведу основные ее положения. Изложил я в ней, что, не быв никогда сторонником борьбы за конституцию (а тем более борьбы революционной), после 17-го Октября я считаю необходимым защищать установленный в этот день новый строй, не стремясь к немедленному дальнейшему его развитию. По существу, я указывал, что необходимо дать всем народностям, населяющим Россию, полное равноправие и, в частности, право употребления своего языка во всех официальных учреждениях и в школах. Это не должно было по моим тогдашним взглядам доходить до политической автономии, почему по страстно обсуждавшемуся тогда вопросу об автономии Польши я высказался против нее. Высказывался я за 8-мичасовой рабочий день (теперь это покажется смешным, но в то время 8-часовой день считался мерой чуть ли не революционной, и кажется еще нигде, и не только в России, в законодательном порядке осуществлен не был). Наконец, едва ли не центральным пунктом записки было утверждение о необходимости дополнительного отчуждения помещичьих земель. Предлагал я его в сравнительно ограниченных размерах, но это был, тем не менее, пункт, вызвавший больше все го возражений. Были возражения также против допущения в делопроизводство казенных учреждений местных языков.