Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Недалеко от станции увидел я группу военных во главе с пожилым генералом, перед которым проходили войска. Впрочем, на то, что это были войска, указывали лишь винтовки; папахи были обвернуты светлыми тряпками, чтобы не служить мишенью для японских стрелков, а валенки на ногах и китайские ватники, заменявшие полушубки, давали впечатление скорее каких-то паломников, чем солдат. Поразило меня, как мало оставалось офицеров. У всех был крайне утомленный вид, и прохождение отнюдь не имело вида парадов мирного времени. Шли по несколько человек в ряд, затем 1–2; после перерыва опять шло несколько рядов; генерал от времени до времени кричал: «Спасибо, молодцы, славно дрались!», на что, однако, никто почти не отвечал. Оказалось, что это были полки 25-й дивизии, а генерал был командир 16-го корпуса Топорнин.

На вокзале увидел я готовый к отправке поезд, переполненный и с людьми, облепляющими даже паровоз. С утра уже японцы начали наседать на наш арьергард, занимавший позиции верстах в восьми от Телина, и на станции были слышны орудийные выстрелы. При мне подошел поезд из нескольких товарных вагонов и из него перенесли новых раненых в перевязочный пункт в зале III класса; на платформе лежало несколько умерших, а наряду с этим, в буфете I класса шло пьянство, и на меня чуть не упал совершенно пьяный офицер, выходивший из буфета с бутылкой шампанского. Кстати, пьянство офицеров в Манчжурии принимало подчас совершенно уродливые формы, и мне пришлось, например, вскоре прочитать приказ главнокомандующего об отставлении за пьянство от должности какого-то батарейного командира. В самый день оставления Телина через него проходил один из полков дивизии Ренненкамфа, 2-й Верхнеудинский, перед которым ехал на рикше совершенно пьяный его командир барон Деллингсгаузен. Этот полковник, еще когда был офицером в лейб-драгунах, был известен в Новгороде, как алкоголик, но только после Телина был отставлен от командования. Немало способствовало пьянству в Манчжурии и дешевизна спиртных напитков, ибо на них не было ввозной пошлины, и шампанское стоило, например, вдвое дешевле, чем в России. Когда не было ничего лучшего, пили ханшин, плохо очищенную китайскую водку, дававшую все признаки отравления.

Васильчиков прикомандировал меня к Хилкову, а сам вернулся в Харбин. Узнав, что мне пока что делать в Телине нечего и что наш поезд уйдет не раньше 3-х часов, я пошел в китайский город. Хотя армия была еще в хаотическом состоянии после отхода от Мукдена и, казалось бы, были основания, чтобы город пострадал от этого, был он в полном порядке, и лавки были открыты. Кое-где попадались мне навстречу отдельные солдаты, другие просто спали на улицах. Насколько велик был беспорядок в армии, можно судить по тому, что, когда в Телине стали производить разборку оказавшихся в нем бесформенных толп, то в первый же день было разобрано несколько десятков тысяч человек. Позднее, в Маймайкае Каульбарс говорил мне, что в его наиболее пострадавшей 2-й армии перед Мукденскими боями было 93 000 человек, в 1-й день в Телине оказалось всего 28 000, но через неделю на Сыпингайских позициях еще до прибытия каких-либо маршевых частей оказалось 65 000. Хаос и распущенность были такие, что многие докатились до Харбина, так что в нем начальник тыла генерал Надаров установил периодические облавы, а перед Харбиным был поставлен заградительный пункт, на котором с поездов снимали сотнями.

Спрашивается, чем объяснить эту катастрофу? Не быв свидетелем Мукденских боев, я не решусь ответить на этот вопрос, но мне кажется, что нигде, и в том числе, в общем прекрасной и беспристрастной официальной истории Японской войны, не было обращено достаточное внимание на отсутствие порядка в тылах и на поддержание в них надлежащего настроения. В Японскую войну уже в Харбине оно было очень невысоким и это очень отзывалось и на ближайших к фронту тылах, в которых во время Мукденского боя было достаточно появления ничтожных японских разъездов, чтобы все обозы и десятки тысяч людей обращались в паническое бегство. Правда, это случилось при отходе в песчаную зимнюю бурю, когда в сотне шагов ничего не было видно (позднее в Гунжулине я испытал, что это такое), но достаточной выдержки почти ни у кого тут не оказалось. Рубили постромки, уносились на лошадях, куда глаза глядят, и многие гибли, с разгона срываясь с повозками с крутых берегов реки Пухе. Едва ли кто сможет ответить, сколько-нибудь точно, сколько тут погибло имущества и оружия. Я знаю, что, например, начальник команды конных разведчиков Вильманстрандского полка Дирин получил Владимира с мечами за то, что на следующий день вывез со своей командой что-то 15–20 брошенных орудий. За отход от Мукдена Куропаткина не винили, но за руководство даже очень. Правильно ли это, не могу судить, но беспорядок, который я видел через три дня после отхода, дает мне основание сказать, что он, безусловно, потерял руководство армией.

Днем оставили мы Телин, зная только, что армия остановится на линии Сыпингая и что нам надлежит проехать до Гунжулина. Линия была закупорена эвакуированными составами, и 130 верст мы сделали только в 2 ½ суток. В вагоне я познакомился с Хилковым, который оказался милым и порядочным человеком, и за две недели, что он пробыл в Гунжулине, когда ему пришлось почти все налаживать вновь, распоряжался очень разумно. В вагоне персонала (мы ехали в кадровом санитарном поезде Кр. Креста) с нами оказался бригадный командир, кажется, 9-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии Довбор-Мусницкий. Он не пожелал подобно брату перейти из католицизма в православие, и поэтому попал не в Академию Генштаба, а в Юридическую, и в 1904 г. был уже военным судьей. Подав прошение о назначении его в строй, он попал в одну из боевых дивизий. Позднее я слышал, что подчиненные его не очень ценили, как боевого командира. Конечно, не все такие оценки бывают справедливы и, в частности, я не знаю, справедлива ли она была о Довборе, но во время 1-й мировой войны я не раз убеждался в их правильности. Например, я как-то слышал уже в Манчжурии, что боевая репутация ген. Кондратенко была создана ему исключительно его блестящей 9-й дивизией, и в Великую войну, когда у него этой дивизии не было, он проявил себя очень плачевно; утверждали также, что блестящая репутация ген. Зарубаева, командира 4-го Сибирского корпуса, была создана адъютантом штаба корпуса капитаном Крымовым, подчинившим своему влиянию и Зарубаева и его начальника штаба генерала Вебеля.

Вероятно, я не ошибусь, если скажу, что Японская война была экзаменом для русской армии, которого она во многих отношениях не выдержала. Безусловно, сохранилась прежняя храбрость солдат и офицеров, а также и большей части генералов, но наряду с этим оказалось, что мало кто в армии был знаком перед 1904 г. с условиями ведения современной войны. Возможно, что анекдот про Штакельберга, что он заставил под Вафангоу какую-то батарею выехать на открытую позицию, обозвав при этом ее командира, возражавшего против этого, трусом, и не правилен (в войсках ему подчиненных Штакельберга, несомненно, любили), но также несомненно, что, например, в 4-м Сибирском корпусе, пришедшим в Манчжурию со старыми клиновыми орудиями, техника использования современной артиллерии была, безусловно, неизвестна. Японская война заставила изучить все, что дала к 1914 г. новая техника и методы ее использования, но я согласен вполне с Зайончковским, что и к 1914 г. это обновление командного состава армии распространилось еще только на часть дивизионных командиров. Об этом мне придется еще говорить позднее, но, во всяком случае, отличившиеся в Японскую войну генералы и штаб-офицеры не были забыты, хоть и не все из них в Великую войну оправдали возлагавшееся на них.