Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В августе должна была уходить из Кронштадта эскадра Рожественского и на ней, на «Бородине», мой брат Леонтий. Я приехал в Петербург к родителям проститься с ним, и действительно это свидание оказалось последним прощаньем, ибо никто из нас его больше не видал. То, что он рассказывал тогда про эскадру, было довольно неутешительным. И «Бородино», и другие броненосцы были недоделаны, о командире «Бородина» Серебренникове ничего, кроме хорошего, не говорили, но команда, в значительной степени из запасных, была и недостаточно обучена и недостаточно дисциплинирована. Брат рассказал, что на первой же его ночной вахте, обойдя судно, он наткнулся на часового при пороховых погребах, спящего, отставив винтовку.

Осенью, когда вернулась в Гельсингфорс жена с детьми, уже выяснилось, что, несмотря на первое заявление Оболенского, по стопам Бобрикова он не пойдет и что, в сущности, он сам вообще ничего делать не будет, предоставляя всем поступать, как хотят. Русская жизнь в Гельсингфорсе вообще замерла, особенно с упразднением военного округа, когда большая часть военных покинула Финляндию. В виду этого, уже с ноября я стал думать об уходе из Финляндии, и когда в Петербург приехал из Владивостока Васильчиков и предложил мне поехать с ним в Манчжурию уполномоченным Красного Креста, я охотно согласился и принял его предложение. В декабре я уже был уволен от службы в Финляндии и перебрался с семьей в Петербург в дом родителей на 12-й линии.

После моего отъезда ликвидация всего, сделанного Бобриковым, шла непрерывно до октября 1905 г. Кое-что было необходимо сделать в связи с общей переменой политики в империи, но Оболенский пошел значительно дальше и вскоре потерял всякий престиж и среди русских, и среди финляндцев; среди русских, ибо все, что они искренно считали необходимым в интересах России, ему было совершенно безразлично, а среди финляндцев — ибо они убедились, что, играя на личных особенностях Оболенского, можно проводить все, что они пожелают. Закончилась карьера Оболенского в октябре 1905 г., когда революционное движение в империи отразилось и в Гельсингфорсе; он совершенно растерялся и бежал на стоявший на рейде броненосец «Славу». Острили тогда, что он без славы бежал на «Славу».

Когда я переехал в Петербург, отец в то время был гласным Городской Думы, но совершенно бездеятельным, и в переговорах по поводу начавшегося рабочего движения, закончившегося 9-го Января, участия не принимал. Поэтому, ничего не опубликованного об этих событиях я не знаю, и расскажу только, что лично видел и слышал. В Петербурге был тогда мой брат Георгий, младший офицер в Преображенском полку; он сказал родителям, что если его роте будет дан приказ стрелять по толпе, он огня не откроет, и родители были, поэтому, в очень нервном состоянии. На счастье брата его рота стояла на Мойке, и стрелять ей не пришлось. Любопытно отметить, что стреляла в этот день рота будущего градоначальника Оболенского, одна из тех, кто принял участие летом 1906 г. в беспорядках в полку, о которых я уже говорил.

После завтрака в этот день я пошел на 5-ю линию навестить графиню Келлер, жившую против Академии Художеств, и на Большом проспекте фронтом к Неве увидел стоящий эскадрон лейб-улан, который, как потом оказалось, только что разогнал толпу на 5-й линии, бывшей, поэтому, совершенно пустой. К Келлер я прошел свободно, но швейцар долго не хотел впускать меня в дом. Позднее мы с женой отправились обедать к ее родителям на угол Невского и Надеждинской, но через мосты на Неве не пропускали, как и по Невскому, и пришлось нам пройти по льду по мосткам и далее пробираться к своим кружным путем. Здесь получили мы первые сведения о стрельбе, и настроение у всех было очень мрачное. Вернулись мы рано, причем Невский был во власти мальчишек-хулиганов. Перед нашим извозчиком ехал на другом моряк-офицер Володя Кукель; при въезде на Аничковский мост перед ним пробежали два подростка, которые потом оба упали. Оказывается, они пытались натянуть канат поперек моста, но не удержались от толчка лошади. Около Гор. Думы были слышны какие-то крики о стрельбе казаков, и мы свернули на Садовую, где хулиганы били фонари. Дальше в городе было спокойно.

На следующие дни настроение в городе было мрачное; на Невском толпа была необычайная, много было среди нее рабочих, почти поголовно тогда бастовавших. Приказ Трепова «патронов не жалеть» особого впечатления не произвел, хотя критиковали его во всех кругах.

Несколько раз побывал я за это время в Красном Кресте. Председателем его был старик Воронцов-Дашков, при котором все велось очень патриархально. За Японскую войну на Красный Крест было много нападок, но, насколько я могу судить, большею частью несправедливых. В Главном Управлении критиковали деятельность Шведова, и даже его честность была под сомнением. Я уже писал, что, в общем, он был человек неважный, но получал ли он, как говорили, проценты с заказов, никаких более точных указаний мне позднее получить не удалось. Более виноват Красный Крест был в том, что все делалось медленно и что с самого начала не было учтено, какое развитие получит война, но в этом был виноват не один Красный Крест. В конце войны немало вагонов с грузами Красного Креста было разграблено по пути, и вещи, предназначенные для Манчжурии, продавались и в Заволжье и в Сибири, но это уже не вина Главного Управления.

С начала войны были назначены три главноуполномоченных: в Иркутский район — Кауфман-Туркестанский, во Владивосток — Васильчиков, и на наиболее ответственный пост, в Манчжурии — Александровский. Не знаю, на чем был основан этот выбор: в недавнем прошлом кавалергард и, кажется, полковой адъютант, он был известен шефу полка императрице Марии Федоровне, бывшей покровительницей Красного Креста, но до Японской войны ничем особенным себя не проявил. Как бы то ни было, однако, он оказался в Манчжурии деятелем энергичным, сделавшим все, что было от него возможно, но одновременно с этим, сам раньше человек с достаточными средствами, он не считался с деньгами Красного Креста, отчетность у него была поставлена слабо, а главное, скоро пошли разговоры о том, что он не разбирается в средствах между своими и краснокрестными деньгами. При Васильчикове, когда в отчетности Александровского разобрались, выяснилось, однако, что в ней сколько-нибудь крупных изъянов не было.

Главноуполномоченным было назначено по 1000 рублей в месяц в бесконтрольное их распоряжение. Васильчиков и Кауфман их не трогали, как и большинство главноуполномоченных в 1-ю большую войну. Лично я покрывал из них тогда только некоторые мелкие расходы по Управлению, но не личные, но Александровский (и Иваницкий в большую войну) смотрели на них, как на вид жалования, что нареканий не вызывало. Сверх этого, как мне пришлось, однако, убедиться в Манчжурии, Александровский, у которого там был открытый стол, относил на счет Красного Креста и расходы по своей прислуге, начиная с хорошего повара, и, по-видимому, все припасы на эти приемы брались из краснокрестных. К этому прибавились нелады Александровского с А. И. Гучковым, уполномоченным великой княгини Елизаветы Федоровны, который уже тогда сумел составить себе в армии особое положение, и в результате уже через полгода после начала своей работы Александровский оказался в неудобном положении.