Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Пропустил я упомянуть про жену Владимира Александровича Марию Павловну, долго считавшуюся наиболее привлекательней из великих княгинь. Надо сказать, что они с мужем были действительно очень красивой парой, а она, хоть и немка по происхождению, обладала живостью скорее француженки. В различных мемуарах говорится про ее роль в разных семейных совещаниях в последние годы монархии; судить о ней я не могу, но от единственного моего с нею продолжительного разговора в Минске весной 1916 г. у меня осталось впечатление, что она слишком многое говорит о том, что ею следовало бы замолчать в ее собственнх интересах.

Говорили, что Владимир Александрович был знатоком истории, но так ли это — не знаю. Лично я только раз разговаривал с ним, и впечатление осталось у меня очень среднее. Его часто винили в растрате сумм, собранных на постройку храма на месте убийства Александра II. Растрата эта имела место, и за нее был осужден конференц-секретарь Академии Художеств Исеев. Все дело постройки храма было приурочено к этой Академии, во главе которой стоял великий князь, доверившийся Исееву, но лично в деятельности его неповинный.

Владимир Александрович мог быть, говорят, интересным собеседником, и передавали его удачные остроты. У меня остался в памяти рассказ, что когда он приехал в Кронштадтский госпиталь, ему явился смотритель этого учреждения, отрапортовавший о себе: «Смотритель Бардаков!», на что великий князь ответил: «Почтенное занятие».

Павел Александрович особой роли не играл, и после командования Конной Гвардией, женившись на красивой Пистолькорс, ставшей затем княгиней Палей, должен был выехать за границу, где и оставался почти до 1914 г. Человек он был скромный, и его любили. Любили в Конной Гвардии и его сына Дмитрия, будущего убийцу Распутина. Несколько иное отношение было в полку к Иоанну Константиновичу, человеку добродушному и безобидному, но очень недалекому, и служившему часто посмешищем для однополчан. Надо вообще сказать, что по мере умножения числа членов царской семьи престиж их падал, и достаточно сказать, что, например, у двух причислявшихся к царской семье герцогов Мекленбург-Стрелицких, внуков великого князя Михаила Павловича, были немецкие прозвища «esel» и «pudel» (осел и пудель). Впрочем, люди они были недурные.

После начала японской войны общественная жизнь в Петербурге и в Гельсингфорсе сразу, конечно, потеряла свое оживление. Мрачное настроение, которое я отметил 27 января на выходе во дворце, не развеялось, и развитие военных действий отнюдь не способствовало этому. Война была непопулярна, никто, в сущности, не знал, из-за чего мы деремся, и почти сразу усилилось враждебное к правительству отношение. Тем не менее, в высших классах населения число добровольцев, желающих идти на войну, было довольно значительно; мой брат Адам был уже через месяц переведен в Забайкальские казаки, Леонтий, как я уже говорил, перешел во флот, а в Гельсингфорсе из окружавших Бобрикова ушел на войну Келлер. В числе прочих добровольцев отмечу двух очень способных людей: ландс-секретаря Старкова и Арцишевского. Та к как главноуполномоченным Красного Креста на самый Дальний Восток был назначен Б. А. Васильчиков, то у меня сряду явилась мысль отправиться вместе с ним, но когда я заявил об этом Бобрикову, он очень резко ответил, что меня не отпустит. Таким образом, попал я в Манчжурию только через год.

За месяцы этой зимы по поручению Бобрикова мне пришлось ознакомиться с постановкой дела общественного призрения в Финляндии. В общем, она была довольно примитивна: нетрудоспособные неимущие финляндцы обычно отдавались общинам на содержание с торгов тем, кто меньше всего за них требовал. При этом сдаваемые расценивались в зависимости от того, могут ли они еще оказывать какую-нибудь помощь в хозяйстве. Не помню точно, сколько было наряду с этим небольших общинных приютов, во всяком случае, меньше десяти. Разбросаны они были от района Улеаборга до окрестностей Санкт-Михеля, и я их все объехал, довольно близко ознакомившись со скучной прибрежной полосой Финляндии и с прелестной, даже под снегом, центральной ее частью. Все эти приюты были, в сущности, простыми крестьянскими домами, в которых старики мирно доживали свои дни, конечно, без всякой роскоши, но в тепле и сытые. Побывал я, если не ошибаюсь, и в единственной тогда в Финляндии больнице для душевнобольных (не помню местечка, где она помещалась) и невольно сравнил я ее с нашей Колмовской. Материально они мало отличались. Быть может, финляндская была обставлена немного богаче, но тоже, во всяком случае, скромно, но медицинская часть в Колмове стояла значительно выше. Тогда как в Колмове уже давно отказались от связывания и даже изолирования буйных больных, считая, с основанием, что пример спокойных соседей в общих палатах действует успокаивающе и на буйных, в Финляндии я увидел нескольких больных под сетками из толстых веревок, в кроватях, похожих на ящики. Размещения спокойных больных среди соседних крестьян, помнится, в этой больнице не было.

Весной 1904 г. жена с детьми уехали в Рамушево, а я остался в Гельсингфорсе до отъезда в отпуск Бобрикова, чтобы после этого тоже присоединиться к семье. У Бобрикова в это время гостила его младшая дочь, бывшая замужем за офицером Генерального штаба Хольмсеном; финляндец, он не сочувствовал политике тестя и после женитьбы просил о назначении куда-нибудь за границу. В 1904 г. он и был военным агентом в Афинах, откуда Любовь Николаевна и приехала к отцу. Вскоре после этого я обедал у него, и когда он пошел с женой и Львовским делать свою обычную вечернюю прогулку в Брунспаркен, то пригласили и меня пойти с ними, чтобы у Любови Николаевны был кавалер. Был чудный летний северный вечер, весело болтал я с Любовью Николаевной и не без усмешки подумал о том, какой смысл сопровождения Бобрикова двумя сыщиками, шедшими шагах в 50 за нами.

Часов в 11 я был дома, и с утра занимался чем-то, когда ко мне почти ворвался Берг сказать, что Бобриков только что тяжело ранен в Сенате. Утром он пошел туда в сопровождении Львовского и дежурного адъютанта, отпустил их при входе в Сенат и направился к лестнице, на которой его ждал чиновник Сената Шауман, сделавший в Бобрикова несколько выстрелов и последней пулей покончивший с собой. Одна из пуль ударилась во Владимирский крест и скользнула по груди Бобрикова, но другая ранила его в живот. Я застал его в генерал-губернаторском доме, когда его выносили оттуда в университетскую хирургическую клинику, где профессор Бонсдорф, лучший хирург города, сделал ему операцию. Оказалось, однако, что кишки были порваны на протяжении 6 вершков, крови было потеряно очень много (переливание ее было еще неизвестно), и Бонсдорф надежды почти не подавал.