Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

На 6-е декабря 1903 г., в один из царских дней, я был сделан камер-юнкером; первый из придворных «чинов», он ни к чему не обязывал, но ничего и не давал, кроме права бывать на больших торжествах при высочайшей дворе. Тем не менее, все придворные звания считались тогда весьма почетными, и кандидатов на них было всегда очень много. Первым делом полагалось заказать себе придворные мундиры: малый, обшитый золотым галуном, и большой, вышитый золотом, и по изготовлении малого представиться Государю. Надо сказать, что вся жизнь царского двора текла по издавна установившемуся церемониалу, во многом не отличавшемуся от того, что делалось при дворе еще при Екатерине II и в который все вновь привходящие лица ничего нового не приносили. Старый анекдот о том, как Александр III обнаружил, что каждый день выписывается сколько-то копеек на покупку сальной свечки, только потому, что когда-то Елизавета Петровна потребовала такую свечку, чтобы мазать нос при насморке, прекрасно характеризует эту неизменность раз установленных порядков.

И я влился в них, и просил о представлении Государю, которое мне и было назначено на 27-е января 1904 г. Накануне этого дня у Бобрикова был большой обед, с которого я поехал на поезд, причем Н.И. мне дал указания, что ответить Государю, если тот меня спросит о том, что происходит сейчас в Финляндии (маленькая иллюстрация того, как до Государя доходили сведения о происходящем на местах). Утром в Петербурге меня встретила мать, видимо обеспокоенная, и сряду я узнал от нее про нападение японцев на нашу эскадру в Порт-Артуре. Первую ее фразу об этом я даже, сознаюсь, не понял, столь она мне показалась дикой. Накануне в Гельсингфорсе Бобриков мне сказал, что, по-видимому, на Дальнем Востоке положение обостряется, ибо он получил телеграмму об отправлении туда из Финляндии нескольких рот для сформирования новых восточно-сибирских полков. Однако, ни Бобриков, ни тем более я не думали, что в это время в Порт-Артуре уже дерутся.

Представление мое Государю 27-го января не состоялось, но вместо него я принял участие в высочайшем выходе в Зимнем дворце. Все, имевшие право «приезда ко двору» занимали места в полагавшихся им залах по пути в церковь дворца, а придворные чины выстраивались попарно перед дверями во «внутренние покои» по порядку званий, младшие впереди. Когда церемониймейстеры своими жезлами начинали стучать по полу, воцарялось молчание, открывались двери и появлялись Государь с Государынями, сопровождаемые всей царской семьей и высшими сановниками. Перед церковью все шедшие перед Государем отходили в сторону и в нее входили только сопровождающие его.

27-го января, когда я проходил по залам, в них царило мертвое молчание; кажется, никогда не пришлось мне видеть такого удрученного настроения. Война начиналась разгромом, и главное, никто ее не ожидал и не желал. Вспоминая сейчас все, что пришлось позднее узнать про предшествующие ей события, я убежден, что в тогдашнем нашем правительстве не было ни у кого желания воевать и что и Николай II войны не хотел. Позднее утверждали, что к ней вел Плеве, дабы отвлечь ею внимание народа от революционных настроений, но мне в это не верится: Плеве был человек, несомненно, умный, а думать заглушить этим способом народное движение было бы слишком глупо.

Надо, однако, сказать, что глупости в период перед войной было проявлено в избытке. Меня всегда удивлял захват Порт-Артура и постройка к нему Южной линии Восточно-Китайской железной дороги. Заставив оттуда убраться в 1895 г. японцев, надо было ожидать, что они не простят захвата его нами, а железная дорога на юг от Харбина облегчала китайцам заселение Манчжурии, до того происходившее в крайне медленном темпе. В сущности, правительство, в котором тогда Гогом и Магогом по экономическим делам был Витте, сделало глупость, какой сейчас явилась бы постройка железной дороги на русские средства из Ташкента на Ланчжоу и в центр Китая. Почти пустынная Манчжурия защищала наш Дальний Восток лучше большой армии, и как раз наше же правительство уничтожило эту преграду для вторжения в наши пределы.

Повторяю, войны в Петербурге не ждали и не верили в нее. Военный агент в Токио Ванновский, как тогда уверяли, предупреждал, что японская армия серьезный противник, но отправленный на проверку его Куропаткин этого не нашел. В виду этого, все приготовления к войне выразились в отправке на Дальний Восток еще летом 1903 г. двух пехотных бригад и в приготовлениях к сформированию новых трех восточносибирских стрелковых дивизий. В довершение надо отметить, что Кругобайкальская железная дорога еще не была закончена и что ежедневно можно было пропускать на всем протяжении магистрали только 4 пары поездов. Та к как для перевозки двух-дивизионного корпуса было необходимо тогда 80 поездов, то в первые дни войны перевозка одного корпуса занимала, почти три недели. На наше счастье и перевозка войск японцев тоже шла вначале медленно, и военные действия на суше начались лишь через два с половиной месяца. Видимо, все расчеты были построены на нашем преобладании на море, но и это не оправдалось, благодаря выводу из строя целого ряда судов в первые сутки войны.

Однако и это преобладание было столь незначительное, что должно было бы продиктовать нам осторожную политику, но и этого не было. В Петербурге царило мнение, что с японцами, как и вообще с восточными людьми, надо держать себя твердо и, исходя из этого, ни на какие уступки в корейском вопросе не шли, а для Японии он являлся в те годы решающим. Я не знаю точно и посейчас, кто был инициатором известных лесных концессий на Ялу, но думаю, что А. И. Звегинцев, позднее бывший со мной в Гос. Думе, а тогда молодой офицер Генерального штаба; по поручению начальства он за несколько лет до того сделал поездку по Корее и напечатал затем отчет о ней; при этом он вынес вполне правильное впечатление, что леса на Ялу представляют громадное, никем не эксплуатируемое богатство, и думается мне, что именно он внушил мысль о концессии на них своим знакомим. На первом плане среди них оказался Безобразов, за несколько месяцев до войны получивший звание статс-секретаря, дававшееся обычно только очень заслуженным сановникам. Наоборот, Безобразов никаких видных постов не занимал и был известен только, как балетоман и брат генерала. Про этого в романе Сергеева-Ценского «Брусиловский прорыв» я прочитал крайне отрицательный отзыв, как о придворном крайне угодливым; насколько я генерала знал, он был, наоборот, человеком независимым и, безусловно, порядочным, которого все любили, но вместе с тем крайне недалеким. «Корейского» его брата я не знал, но все, что мне пришлось о нем слышать, позволяет думать, что и он особым умом не блистал. Очевидно, рассказы о лесах на Ялу вскружили ему голову и, не будучи дельцом, он с большим легкомыслием влез в это дело. Не знаю, какова была роль в этом деле В. М. Вонлярлярского, но мне кажется, что главной действующей пружиной в Ялусской концессии был он. Когда-то у моего брата бывал его старший сын, будущий преображенец, а тогда товарищ брата по младшим классам Пажеского корпуса; позднее, во время моего предводительства, я познакомился и с самим Владимиром Михайловичем, бывшем тогда председателем сельскохозяйственного Общества, кажется, Северного, распространявшего свою деятельность на Новгородскую губернию. Я был у него как-то по делам этого Общества и вынес впечатление о нем, как о человеке не серьезном и фантазере. Говорили, что он мечтал быть выбранным Новгородским губернским предводителем и что Северное Общество должно было служить трамплином для этого, но, во всяком случае, в общественной Новгородской жизни он участия не принимал. Ходил Лярский в мундире отставного кавалергардского полковника, хотя и должен был уйти из полка из-за дуэли с родным братом (позднее корпусным командиром), у которого отбил жену; красивая женщина, она была из богатой купеческой семьи и, по-видимому, на ее средства Владимир Михайлович и начал заниматься разными предприятиями (кроме Ялу, на его средства разыскивалось золото на Камчатке). Возможно, что на эти предприятия и ушли все их деньги, ибо через несколько лет после Японской войны он вместе со своим старшим сыном был привлечен в качестве обвиняемого в подлоге завещания князя Огинского.