Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Когда Бобриковым был проведен помимо Сейма новый Устав о воинской повинности, он встретил организованное противодействие. Призываемые не являлись в воинские присутствия, а эти не могли заседать за отсутствием состава. Ответом правительства на это явились роспуск финских войск и образование вместо них русских. Противодействие против политики Бобрикова проявилось и в других областях, и во главе его стал будущий президент Финляндской республики Свинхуфвуд, который и был за это выслан в Приуралье. Должен признать, что эта высылка и образование Финляндского жандармского управления были актами, которые с точки зрения финляндского законодательства оправдать никоим образом было нельзя. Однако, как бы то ни было, Бобриков справился с этим сопротивлением, и в 1903 г. в среде самих финляндцев стало усиливаться течение в пользу соглашения с Россией; нашлось также немало лиц с безупречной репутацией, готовых сотрудничать с Бобриковым, так что, в сущности, он мог бы обойтись и без назначения на высшие посты русских. По-видимому, однако, у него, как у военного, на первом плане стояли всегда соображения военные и в первую очередь мобилизационные, почему он и считал необходимым на всех постах, от которых так или иначе зависела оборона государства, иметь не финляндцев, а русских.

В частности, директором финляндских железных дорог был назначен полковник Генерального штаба Драчевский, до того заведовавший передвижением войск. По-видимому, он справлялся с этим делом недурно, ибо был человеком умелым; ничего худого не говорили и про его честность, почему меня удивило позднее, когда он был Петербургским градоначальником, его удаление с этого поста по причине его каких-то денежных операций; его служба в Финляндии не позволяла этого, во всяком случае, предвидеть. Зато многих вероятно не удивило предание позднее суду московского градоначальника Рейнбота, которого я застал в Гельсингфорсе Нюландским ландс-секретарем. Губернатором над ним был Кайгородов, брат профессора, известного своими бюллетенями о прилете птиц, «делавшего» ими, как тогда смеялись, весну. Человек хороший, генерал, однако, был под влиянием Рейнбота, тогда артиллерийского подполковника. Ни в каких злоупотреблениях этого подполковника нельзя было упрекнуть, но по некоторым мелочам можно было уже тогда предположить, что особенно стоек в денежных делах он не окажется. Несомненно, однако, что он был человек способный и энергичный, чем и надо объяснить, что когда его судили за злоупотребления по должности московского градоначальника, то целый ряд местных безупречных общественных деятелей, начиная с городского головы Гучкова, выступил перед судом свидетелями в его защиту. Кажется, в это время Рейнбот уже женился на миллионерше Морозовой, для чего развелся со своей первой женой, весьма незаметной, но с которой, однако, прожил уже 15 лет. Как-то странно, что, как это было и с Меранвилем, женитьба на миллионерше пришла к нему, когда он уже состоял под судом.

Как я уже упомянул, в Гельсингфорсе мы с женой стали усиленно учиться шведскому языку. Учила нас старая дева фрёкен Чечулина, несмотря на свою русскую фамилию, шведка, ни слова по-русски не говорящая. Та к как жена хорошо говорила по-английски, а я довольно хорошо знал немецкий язык, то научиться шведскому языку нам было не трудно, но не то было с финским, за который я принялся немного позднее. Уроки его я брал у Каннинена, тогда цензора, а позднее начальника цензурного управления. Он был женат на русской, но сам был типичным финном. На нем мне пришлось как-то убедиться, насколько общественная честность в Финляндии тогда стояла высоко. Я ему рассказал про какое-то злоупотребление, не помню даже — в России или в Финляндии, и увидел, как его этот факт скандализировал, хотя он и ограничился одной только фразой: «Да как же это возможно!». Финский язык сам по себе очень труден со своими 18 падежами и многочисленными глагольными формами, а кроме того, национализм финнов побудил их заменять своими словами даже те, что употреблялись безразлично во всех языках, вроде, например, «университет» или «электричество». Смеялись, что какое-то общество выплачивает по 5 марок за каждое вновь удачно выдуманное финское слово, но в сущности ведь и у нас в свое время, в эпоху Карамзина, было то же самое. Как бы то ни было, изучение финского языка было далеко не легким и, хотя летом 1904 г. я и провел месяц в деревне у Каннинена, но совершенства в этом языке все-таки не достиг.

Эти первые месяцы нашей Гельсингфорской жизни среди русских шли очень весело. Большинство русских были люди еще молодые или не желающие еще сознаться, что их молодость уже проходит; среди дам был ряд или красивых или интересных, жизнь, и в частности вино, была дешева, и, казалось бы, в тот момент никаких угроз над общим спокойствием не нависало. Жили мы беззаботной жизнью людей обеспеченных и далеко не загадывали. Думается мне, что и вообще, и не только в России, наше поколение было гораздо более легкомысленным, чем последующие.

За эти месяцы мы сошлись более всего с четой Келлер, незадолго перед тем поженившихся. Она — дочь инженера Верховского, некрасивая, но интересная женщина, пользовалась в Гельсингфорсе успехом, он же, адъютант Бобрикова, особенных симпатий к себе не привлекал. Как и его старший брат, командовавший в 1-ю войну кавалерийским корпусом и считавшийся тогда одним из немногих хороших кавалерийских генералов, наш Келлер был человеком, безусловно, порядочным, но с тяжелым характером и независимым; ответы его бывали подчас очень резки и поэтому его побаивались даже лица старшие его по службе. Он участвовал в 1900 г. в подавлении в Манчжурии боксерского восстания и был тяжело ранен; это ранение отзывалось еще в Гельсингфорсе, однако, когда началась японская война, он немедленно подал рапорт о переводе на Дальний Восток. Отправился он туда штаб-ротмистром и вернулся подполковником. Позднее, на маневрах, его с лошадью опрокинуло мчавшееся галопом орудие, и он еле выжил от нового ранения. Получив затем казачий полк в Забайкалье, он подал рапорт о злоупотреблениях кого-то из начальства, был за это сам отставлен от должности, но вскоре получил, так как по существу был прав, другой полк, с которым пошел на большую войну, но через год умер от контузии, командуя в это время бригадой. В общем, он дублировал своего брата, которого тоже не раз отставляли за столкновения с начальством. У нас с ним были всегда хорошие отношения, и я особенно ценил в нем его прямолинейность, которая не позволяла ему идти на соглашения с совестью.

Замечаю, что я ничего не сказал про военных, состоявших при Бобрикове. Кроме Шабельского и Келлера, был еще бывший кавалергард, красавец-полковник Львовский и еще два адъютанта. Из них ротмистр Тимирязев славился как пьяница, и, как таковой, попал даже в одну из петербургских газет. К каком-то магазинчике столицы он увидел, будучи на взводе, маленького крокодила, купил его и отправил в «Аквариум» в подарок певичке, за которой ухаживал. Можно представить себе, какой переполох возник, когда, развернув бумагу и вату (дело было зимой), в них нашли этого крокодильчика. После этого и появилась в какой-то газетке заметка о том, что наряду с людьми, допивающимися до белых слонов и зеленого змея, имеются и допивающиеся до крокодилов. Надо, впрочем, сказать, что Тимирязев был человек порядочный и милый.