Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

И посейчас я не уверен, кто был тогда прав, а тогда я не остался при особом мнении, а посему года через два, когда я ушел уже из предводителей, мне был сделан запрос по этому поводу Госконтролем. Мое объяснение, впрочем, было признано удовлетворительным, и дальнейших последствий дело не имело. Должен сознаться, однако, что этот случай только усилил во мне антипатию ко всякого рода хозяйственным операциям, и в дальнейшем я всегда избегал принимать в них непосредственное участие: ни интереса, ни способностей к ним у меня не было.

В апреле появились в этом районе заболевания цингой. Почва для этого, несомненно, была создана недоеданием и отсутствием овощей, но, несмотря на отрицания врачей, я до сих пор не могу отрешиться от мысли, что цинга распространяется каким-то заразным началом, каким-нибудь еще неизвестным вирусом. Только этим, кажется мне, можно объяснить невероятно быстрое распространение этой болезни везде, где она появлялась. В 1916 г. питание войск не было столь плохо, чтобы объяснить распространение ее, однако, на Северном фронте ею заболело немало солдат.

У нас цингой заболело, насколько припоминаю, около 7000 человек, но тяжелых случаев почти не было, и только смерть двух стариков была, по-видимому, ускорена цингой. Появление ее вызвало приезд в Старую Руссу Г. В. Глинки, тогдашнего начальника продовольственного Управления. С ним и доктором Верманом, эпидемическим врачом губернского земства, отправились мы на станцию Волот, где кипела работа по раздаче семян, и оттуда на лошадях поехали по 5-му и 6-му земским участкам. В одной из деревень последнего как раз в это время было несколько случаев сыпного тифа, и Глинка хотел убедиться, что все необходимые меры приняты. Заключение его было, что, за исключением бездеятельности земского начальника 5-го участка, все необходимое было сделано своевременно, и сделано хорошо. Однако, чтобы подкрепить население цинготного района, Красный Крест прислал небольшой продовольственно-санитарный отряд. Вместе с ним приехал член Главного Управления генерал Шведов, которого я тогда видел в первый раз. Всю свою карьеру он сделал в Императорской Главной Квартире, благодаря тому, что начальник ее генерал Рихтер был неравнодушен к его, говорят, красивой жене. Закончилась эта карьера назначением Шведова членом Гос. Совета, но лишь за месяц до революции, так что ему даже не пришлось заседать в этом учреждении. Считался Шведов человеком крайне правых убеждений, но, собственно, я не знаю, были ли они у него вообще. Во всяком случае, его назначение в Гос. Совет было одним из самых неудачных даже за последние месяцы империи. Во время Японской войны Шведов играл некоторую роль в Красном Кресте и вызвал нарекания на это учреждение, очень, однако, преувеличенные и в которых повинна была больше общая репутация Шведова, чем работа его в Красном Кресте.

Для руководства работой отряда Шведов привез капитана Егерского полка Коссаговского, толкового, но не очень симпатичного офицера, семь врачей и группу сестер. Быстро был открыт ряд столовых, и началась работа, но очень ненадолго: начались полевые работы, стало тепло, цинга исчезла, и население перестало посещать столовые; некоторые из них просуществовали не больше двух недель. Та к как я был назначен и председателем попечительства Красного Креста, то я имел случай ознакомиться с составлением на практике отчетов. С деньгами все обстояло благополучно, но пропала и нигде не объявилась бочка кислой капусты, которую, как я узнал, Коссаговский расписал по ведрам между столовыми. Отчет, надо сказать, вышел блестящим, да и работа персонала Красного Креста тоже была блестяща.

С Коссаговским мне пришлось встретиться вновь во время Японской войны, когда он заведовал пунктом Красного Креста на станции Манчжурия. Учреждение это было большое, и вел он его хорошо, но, в конце концов, уже после заключения мира он проиграл в карты порядочную сумму казенных денег. Та к как, однако, в полку он был популярен среди молодежи, то половину этой суммы пополнило общество офицеров, а другую внесла Императрица Мария Федоровна. Не помню собственно, почему тогда ко мне обратились за посредничеством по этому делу с обеих сторон, и из полка, и из Красного Креста, но я предпочел от него уклониться.

На этом почти что и закончилась моя предводительская работа. Расскажу еще только про два случая поверки крестьянских приговоров о высылке в Сибирь. Закон, возлагавший, между прочим, на предводителей эту поверку, вышел, если не ошибаюсь, в 1902 году, и мне пришлось еще иметь в руках два таких приговора. Оба они пришли ко мне с заключениями земского начальника о правильности их, но в виду важности вопроса, я поехал лично переопросить подписавших их. Деревнюшки были небольшие, где-то недалеко от Холмского уезда, и в обоих мне представилась картина полной беспомощности крестьян от хулиганов. Ничего крупного высылаемым в вину не ставилось, но положительно не было никого, кто бы от них не пострадал. Одному он дал без всякого повода в ухо, другого огрел «трёсточкой», девчонке выдрал клок волос, какой-то тетке Арише побил горшки. В результате в одной из деревень за высылку оказалось почти полное единогласие (по просьбе крестьян я опрашивал их с глазу на глаз из-за их опасения мести). В другой деревне, однако, у высылаемого было порядочно родни, и когда одна старушка переменила свое мнение (высылаемый ее якобы «закупил»), мотивируя это жалостью, то требуемых 2/3 голосов не оказалось, и высылка не состоялась. Защищать какую бы то ни было административную высылку я не буду, но должен сказать, что положение подписавших эти приговоры было действительно безвыходным.

Уже зимой 1903 года у меня появилась мысль о переходе на какую-нибудь другую службу. При всех положительных сторонах предводительской работа никакой широты в ней не было, и меня интересовало стать пока что только хотя бы свидетелем более крупных событий. Как-то я сказал об этом Голицыну, и вскоре после этого он сказал мне, что Медем представил меня к назначению вице-губернатором. По его совету я отправился к Плеве, тогдашнему министру внутренних дел. Принял он меня на той самой министерской даче, в которой позднее было совершено покушение на Столыпина. Плеве мне сказал, что он видел мое представление, что у меня есть все данные для назначения, но что я еще слишком молод и что мне надо еще подождать годика два-три. Больше я Плеве не видел и сохранил о нем очень серенькое впечатление, как о человеке очень холодном и не привлекающим сердца.

Одновременно с этим, однако, мне пришлось иметь случайный разговор с П. Н. Шабельским, в то время состоявшем при Финляндском генерал-губернаторе Бобрикове, женатом на его двоюродной сестре Сталь-фон-Гольстейн. Шабельский сообщил мне, что Бобрикову нужны люди, и предложил поговорить с ним обо мне, что я и принял. Надо сказать, что финляндский вопрос меня интересовал уже давно; в библиотеке у отца давно была книга Ордина «Покорение Финляндии», которую я прочитал с большим интересом. Будучи всегда националистом, я никогда не мог понять политику Петербурга по отношению к Финляндии, давшую тому же Ордину возможность написать еще брошюрку «Как победители превращаются в побежденных». Возмущало меня главным образом бесправие русских в Финляндии, тогда как финляндцы в империи были полноправны. Объяснение финляндцев, что это положение было необходимо сохранить, дабы русские не задавили их количеством, было, конечно, абсурдно, ибо для службы в Финляндии требовалось знание шведского и финляндского языков, что среди русских встречалось в виде исключения. Русские на основании архаической шведской конституции 1772 года могли служить в Финляндии как иностранцы лишь на должностях, на кои они назначались по особому доверию монарха, что было истолковано, как назначение лиц по так называемым высочайшим приказам, т. е. на должности, начиная с 5-го класса; в отдельных случаях это исключение русских из финляндской жизни получало прямо уродливые проявления, вроде, например, того, что аптекарь в Териоках отказался изготовить лекарство по рецепту знаменитого Боткина, приехавшего в гости к внезапно заболевшему приятелю, как врача-иностранца.