Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Оглядевшись в Рамушеве, решили мы переустроить сад. Когда-то в имении было немало плодовых деревьев, но еще не то в 60-х, не то в 70-х годах в очень суровую зиму они вымерзли, и после них осталась очень некрасивая неровная площадка, еще более обезображенная двумя аллеями хвойных подстриженных деревьев. Переустройство сада произвел талантливый садовник Старорусских минеральных вод Аболин, и он же рекомендовал нам садовника помещика Виллика, эстонца, как и он сам, который потом в течение 15 лет ведал у нас всем хозяйством имения. Переустройство сада придало имению более современный и менее запущенный вид, хотя посаженные Аболиным деревья и разрастались довольно медленно.

Жизнь наша в имении протекала тихо и спокойно. От времени до времени наезжали родные из Петербурга и знакомые из Руссы, большое сборище бывало в Катеринин день, в именины жены. На Рождество устраивали мы елки для школьников в трех школах, где жена и я числились «попечителями». Кинематографа тогда еще не было, и, кроме собственно елки, главным развлечением были картины «волшебного фонаря».

В начале 1902 г. состоялась свадьба моего брата Георгия, в то время уже офицера Преображенского полка. Женился он на Ольге Владимировне Скарятиной, дочери генерала Владимира Владимировича Скарятина. Дед моей невестки был убит на царской охоте неосторожным выстрелом другого охотника, Ферзена, но прошел слух, ни на чем не основанный, что фатальный выстрел был сделан в действительности Александром II. По этой ли причине, или иной, дети убитого пользовались покровительством царской семьи, и Владимир Владимирович продвинулся на разных адъютантских должностях (главным образом, при великом князе Владимире Александровиче) до чина генерал-лейтенанта. Человек он был добродушный, но когда я с ним познакомился, совершенно глухой, так что разговаривать с ним, в сущности, было невозможно. Благодаря глухоте он и погиб, будучи убит вскоре после Октябрьской революции, когда не остановился после сделанного ему оклика. Женат он был на красавице, дочери убитого в Севастопольскую кампанию полковника князя Лобанова-Ростовского, женатого на одной из дочерей фельдмаршала Паскевича. Во время женитьбы брата еще был жив единственный сын фельдмаршала, небольшой старичок, женатый на прелестной старушке, сестре бывшего министра Двора Воронцова-Дашкова. Когда-то этот Паскевич делал блестящую карьеру, был генерал-адъютантом еще в совсем молодых годах, но в начале 60-х годов голосовал в Петербургском дворянском собрании за упоминавшуюся мною выше резолюцию Платонова о конституции. За это ему был сделан высочайший выговор, после чего он сразу подал в отставку. Позднее Александр II при открытии памятника фельдмаршалу Паскевичу сделал попытку примириться с его сыном, но в неудачной форме и, получив иронический ответ того, сразу оборвал разговор.

Паскевичи жили обычно в Гомеле, когда-то имении Понятовских, конфискованном после восстания 1831 г. и пожалованном отцу Паскевича. Судьба привела меня в Гомель только во время 1-й мировой войны. Княгини тогда там не было, и я усадьбы не видал, но по общим отзывам это была одна из наиболее роскошных усадеб всей России. В ней находился и известный памятник наполеоновскому маршалу Понятовскому работы Торвальдсена. Паскевичу принадлежала и Добружская писчебумажная фабрика, первая в России, где рабочий день с 11 часов был сокращен до восьми; тогда это считалось мерой чуть ли не революционной. Инициатором ее был тогдашний управляющий фабрикой, но Паскевичу надо поставить в заслугу, что он не побоялся возможного значительного уменьшения доходов с фабрики.

Паскевич был коллекционером предметов искусства, но, по-видимому, не всегда удачным, и в годы женитьбы брата говорили много про купленную им голову Христа, работы Бенвенуто Челлини, оказавшуюся, правда, довольно тонкой подделкой. Надо признать, впрочем, что подделки делались и делаются столь удачно, что на них попадались подчас крупнейшие знатоки. Достаточно вспомнить покупку парижским Лувром знаменитой тогда «тиары царя Сайтаферна»; покупку эту особенно рекомендовал известный знаток искусства Рейнак, попавшийся на подделку, произведенную двумя малокультурными уроженцами юга России. Во время последней войны немецкие коллекционеры, скупавшие за гроши произведения искусства в оккупированных странах, попались в Бельгии на картинах какого-то современного художника, удачно придававшего им старинный вид и выдававшего их за творения наиболее знаменитых мастеров фламандской школы.

Свадьба брата состоялась в церкви Преображенского полка, и была очень нарядной, хотя «посаженная» мать невесты, Императрица Мария Федоровна, в церкви и не была. Познакомился я тогда и с потомками фельдмаршала Паскевича от других его дочерей — Балашевой и Куракиной, двое из коих позднее были моими коллегами по Государственной Думе, в то время, как их отцы были членами Гос. Совета.

Брат после свадьбы еще два года прослужил в полку, и незадолго до Японской воины взял 11-месячный отпуск. С началом войны он вернулся в полк, и окончательно смог выйти в запас только в конце 1906 г. Таким образом, он оказался свидетелем так называемого бунта 1-го батальона этого полка, события по существу не крупного, но произведшего тогда значительное впечатление. В этом батальоне служил Николай II, когда был наследником, и у него сохранилось к нему особенно теплое отношение, поэтому ничтожное само по себе проявление недовольства солдат какими-то мелочами обыденной их жизни явилось показателем того, как далеко проникла «крамола». По-видимому, в «бунт» все превратилось вследствие полной растерянности начальства — полкового командира Гадона и начальника дивизии Озерова, обоих бывших преображенцев, спасовавших перед новым для них явлением. В других батальонах настроение, видимо, было не лучше, однако, там влияние офицеров оказалось бóльшим, и никаких беспорядков в них не было. Закончилось все судом и присуждением всего батальона вместе с офицерами к году пребывания в дисциплинарном батальоне в Медведе. Наказание это дальнейших последствий ни для кого не имело (если не считать, что Гадон и Озеров были отставлены от должности) и, например, один из осужденных ротных командиров, очень заурядный по уму князь Оболенский, выйдя из Медведя и перейдя на гражданскую службу, уже через три года был назначен губернатором, а позднее Петроградским градоначальником.

Военным я никогда не был, и судить о том, насколько правильно поддерживалась тогда в войсках дисциплина, я не берусь, но 1905–1906 годы явились ярким показателем того, что далеко не все было в них ладно. В частности, они показали, насколько необходима бóльшая близость офицера к солдату. И в Манчжурии, и в казармах — там, где офицеры заботились о своих подчиненных, жили более или менее общими с ними интересами, в общем, все шло хорошо. Там же, где они были отделены друг от друга перегородками, подчас даже не от офицера зависящими, или где офицер переоценивал значение своих погон, подготовлялась почва для будущих эксцессов. Японская война и беспорядки в войсках и во флоте во время революционного движения и после во многих отношениях принесли пользу, но значение близости начальника к подчиненному учтено достаточно не было.