Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В те годы в селе Рамушеве еще не было почтово-телеграфного отделения, и все новости узнавались на перевозе; движение по Демянскому тракту всегда было большое, и через перевоз проходило много самого разнообразного народа. Надо, впрочем, сказать, что новости были не из крупных, вроде, например, жалоб богомолок на то, что у Нила Столбенского монахи стали брать за молебен копейку лишнюю.

Кстати, эти монахи напоминают мне других, из Валдайского монастыря, обходивших в эти годы с Иверской иконой и восточную часть Старорусского уезда до Ловати. Прохождение иконы напоминало известную картину Репина, на которой вы видите, как под иконой, согнувшись, продвигается ряд верующих. Менее благообразна была торговля, происходившая около иконы: многие крестьяне вместо денег платили за молебен яйцами, хлебом и т. п., которые монахи тут же и продавали. Картина была не из самых назидательных, но несомненно жизненная.

За Ловатью, за которую Иверская икона не переходила, начинался район иконы Старорусской Божией Матери. Когда-то тихвинцы попросили ее для охраны их от подходившей к ним чумы и не вернули ее, хотя у них позднее объявилась и собственная, Тихвинская чудотворная икона. Рушане не раз просили о возврате им их иконы, но безуспешно. В последний раз Синод признал, что судиться об иконе непристойно и оставил икону в Тихвине, пока не умягчатся сердца его обывателей на добровольное ее возвращение. Через несколько лет они, действительно, и умягчились, на что, главным образом, повлиял великий князь Владимир Александрович, в один из своих объездов военного округа попавший в Тихвин после Старой Руссы, где на него надлежащим образом повлияли.

Первые годы нашей супружеской жизни были для меня годами обучения на практике началам акушерства и гинекологии. Конец 19-го века был периодом, если можно так сказать, полового ханжества. В России оно не достигло таких абсурдов, как в Англии, где его поощряла королева Виктория, но у меня остались в памяти такие курьезы, как, например, что «Обрыв» считался столь безнравственным романом, что девицам его давать не полагалось (про «Анну Каренину» я уже не говорю). Конечно, такой пуританизм по существу ничего в нравах не переменил, но сделал открытое обсуждение вопросов женской гигиены и медицины невозможным, и посему, будучи в то время среди людей наиболее образованных в моей среде, я оказался совершенным профаном перед самими обычными явлениями. Теперь мне это кажется странным, но, думается, что многие женские жизни были бы спасены в те времена, если бы на вещи смотрели проще, и молодежь знала бы, что ей делать в самых обыденных случаях. Между тем, для меня, как и для жены, неудачный исход первой ее беременности и несколько преждевременные роды при второй, были связаны с абсолютными сюрпризами. Отмечу еще, что у меня осталось впечатление, что в те времена, всего 45 лет тому назад, даже крупнейшие светила акушерства еще далеко отстояли от совершенного уровня этой науки. Когда я привез жену в Петербург в октябре 1900 года, как мне казалось тогда в очень опасном состоянии, профессор Феноменов ее поставил на ноги в несколько дней, но нашел излишним сделать, обычную ныне, операцию выскабливания, на которой настаивал его ассистент Михнов. В результате жене недомогалось чуть ли не 10 лет, и, в конце концов, операцию все-таки пришлось сделать.

В ноябре 1901 г. мы собирались ехать в Петербург, где и должны были произойти роды, когда они внезапно начались приблизительно за месяц раньше срока. Опять и жена, и я сперва не разобрались в том, что происходит, но, в конце концов, все произошло благополучно, и мы оказались через 12 часов волнений счастливыми родителями старшей нашей дочери Анны. Появление ее на свет было таким сюрпризом, что у нас не нашлось даже, во что ее завернуть. Во время родов у меня была большая тревога: выйдя на площадку внутренней лестницы, я увидел всю лестничную клетку ярко освещенной снизу пламенем — горела корзина с сеном, в которой помещалась большая бутыль с керосином. Взбежать обратно наверх, схватить мой бушлат и набросить его на горящую корзину, — после чего прибежавшие на мой зов лакей и горничная закидали огонь песком, — было делом, вероятно, не больше 2–3 минут, но, кажется, никогда моя мысль, а также фантазия, не работали так быстро: я уже видел весь дом в огне, и соображал, как перенести жену в людскую и устроить ее там.

Еще до родов было решено, что за новорожденной будет ухаживать старая няня Катерина Антипьевна, выходившая большинство братьев и сестер жены, и через несколько дней она к нам и приехала. Пробыла она у нас около года, но ее уже старые годы и, быть может, устаревшие навыки — иные, чем устанавливались у нас в доме, заставили ее вернуться к Охотниковым, где она спокойно и дожила свои последние годы. Как и многие другие старые слуги, она была скорее членом семьи жены, и, быть может, даже незаметно для моей тещи влияла на весь уклад их жизни. Но у нас он был иным, олицетворяли его люди ей незнакомые и, по-видимому, многое в нем она не одобряла.

Забыл сказать, что в этот первый год нашей общей жизни в Рамушеве, до того, что пошли дети, жена всегда ездила со мной в Руссу, когда у меня бывали какие-нибудь заседания. Первые годы у меня была там квартира на Соборной стороне, которую иные критиковали, ибо мимо нее носили на кладбище гробы, по местному обычаю открытые. Та к что часто, подойдя к окну, я видел в них застывшее лицо покойника. Позднее мы перебрались на Красный Берег, в дом Шемякина, откуда мне было ближе до Съезда. Служба оставляла у меня много свободного времени, и в те годы я посвятил его самообразованию, ибо мои сведения в области, особенно, естественных наук были весьма примитивны. После них занялся я вопросами искусства и, в частности, живописи, которая меня всегда интересовала. Более всего занимался я, однако, историей, быть может, по наследству от отца, читавшего всегда преимущественно книги исторического содержания. Книги стали мне дарить, начиная с 7–8 лет, позднее я стал их покупать. Понемногу их набралось у меня до 6000 томов. Редких и ценных изданий среди них, впрочем, не было, если не считать «Русских портретов» великого князя Николая Михайловича.

Меня всегда интересовало только содержание книги, а не то, кто и когда ее издал, и библиотека моя, кроме нескольких не книжных личных сувениров, единственное, о чем я жалею из материальной обстановки моей дореволюционной жизни. Поступила она позднее в Старорусскую городскую библиотеку, но у меня были сведения, что кто-то из местных обывателей отправился в Петербург с ее каталогом и кто-то из тамошних букинистов отметил книги, которые его интересуют. Все книги по этим отметкам сразу после этого исчезли из Рамушева. Исчезли и бывшие в Рамушеве картины: большая марина Айвазовского, акварель Репина, тройка польского художника Хельмонского, картины Сверчкова, Писемского и несколько других. Случайно их принесли позднее продавать в Петербурге в комиссионную контору, в которой работал тогда один из моих двоюродных братьев.