Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Как и в деле Соллогуба, о котором я говорил выше, самым странным в этом была та наивность, с которой виновные могли подумать, что факт завещания в их пользу миллионов совершенно чужим им лицом, не вызвал бы протестов со стороны людей более близких к завещателю. Оба Лярских были осуждены, и о них перестали после этого говорить, но роль отца в Дальневосточном предприятии была, как мне кажется, наиболее печальной из всех лиц, в них принимавших участие. Верховное начальство на Дальнем Востоке принадлежало тогда наместнику адмиралу Алексееву. Лично я его не знал, остался он в Петербурге с репутацией хитрого армянина, но когда позднее я прочитал, что во время уже эмиграции во Франции происходил суд о его крупном наследстве, то мне припомнился рассказ моей тещи о том, как Алексеев, тогда еще лейтенант, присвоил бочонок марсалы, порученный ему в Неаполе ее отцом адмиралом Невельским для доставки в Кронштадт. Факт, что проведя все время на морской службе, в строю, Алексеев мог себе составить крупное состояние, не говорит в его пользу, если иметь в виду эту мелочь из его молодости. Кстати, рассказов, что Алексеев был сыном Александра II, я до революции никогда не слышал.

За два дня до Японского нападения на последнем пришедшем в Порт-Артур пароходе «Саратов» туда пришел и брат мой Леонтий. Серьезно заболев, он летом 1903 г. взял 11-месячный отпуск и отправился пароходом на Дальний Восток. Незадолго до войны он добрался до Японии и где-то внутри ее, уже за неделю до нападения, увидел начало мобилизации. Сряду же отправился он в Йокогаму и попал там на «Саратов». Настроение было уже такое, что, опасаясь нападения, пароход шел по ночам без огней. После этого непринятие в Порт-Артуре мер предосторожности против внезапного нападения является прямо непонятным. Алексеев предложил брату перейти к нему ординарцем, но адъютантская служба его не прельщала, идти в строй в дальневосточную кавалерию ему не позволяло здоровье, и он вернулся в Петербург, где вскоре и перевелся во флот.

Представление мое Государю состоялось через месяц, и хотя мне позднее и пришлось еще раз 10 представляться ему, но это было единственный раз, что я был принят им отдельно в его небольшом кабинете в Зимнем Дворце. До сих пор я ни разу не говорил о царской семье, и теперь сряду изложу все, что мне о ней известно. Предварительно, однако, напомню правило, что кому много дано, с того много и взыщется, и что поэтому Романовым предъявлялись уже в мое время требования гораздо более строгие, чем к простым смертным. Сравнивая их, однако, с другими рядовыми семьями, можно и должно сказать сейчас, что они были не хуже, а скорее выше всех других. Несчастье их было то, что глава семьи, царствующий монарх, считался выделенным из всего человечества в силу помазания на царство, и это его положение распространяло особый ореол и на всех членов его семьи, тогда как они были теми же простыми смертными, одни выше, а другие ниже среднего уровня. Кроме того, пользуясь особыми привилегиями, они не всегда умели соблюсти меру в своих отношениях к простым смертным. Надо сказать, что отношение их к Государю было, если не у всех, то у многих, не иным, чем у большинства монархистов. Мне известен, например, вопрос одного из младших князей, правда не из умных, считают ли в народе Государя за нечто особое; при этом он отметил, что великий князь Николай Николаевич ему говорил, что, по его мнению, в силу помазания Государь занимает особое положение между людьми и божеством.

Уже после революции мне часто приходилось встречаться в Париже с бывшим министром народного просвещения П. М. Кауфманом-Туркестанским, человеком, несомненно, независимым и порядочным, и вопрос о значении помазания на царство не раз служил у нас предметом споров. Будучи монархистом, я, тем не менее, видел в этом обряде лишь акт благословения на новую деятельность, тогда как Кауфман, ссылаясь на Ветхий Завет, видел в помазании акт придания монаршей власти некоторого божественного характера. Особенно на это указывало ему помазание Саула Самуилом, на что, однако, я мог указать ему, что когда Саул оказанного ему божественного доверия не оправдал, то был заменен Давидом в порядке, который, применительно к нынешним понятиям, надлежит признать революционным.

В общем, отношение к монархизму, несомненно, менялось, да и сами монархи становились иными. Александр II еще обращался ко всем на «ты», Александр III и его братья говорили обычно «вы», но обращение их ко всем было грубоватым, тогда как у Николая II оно было уже тем же, что обычно между культурными людьми; параллельно с этим, все усиливался и дух критики на государей, и не только среди революционеров. Подчас мне приходилось встречать в последние годы перед революцией среди крайних правых отношение к монарху, которое напоминало мне известнее немецкое двустишие времен сейма 1848 г.: «Und der König absolut, wenn er unsern Willen thut» [28] И король царить свободен, если нам во всем угоден (нем.). .

Несомненно, что падению престижа монарха способствовал немало Николай II. Его отца никто умным и особенно образованным не считал, но у него была воля и здравый смысл, тогда как Николай, по отзывам людей, и его, и Александра III знавших, и более умный и более образованный, вследствие своей мягкости и безволия постоянно оказывался неспособным быть действительным правителем страны. У него был навык говорить по шаблону с людьми, принимать также шаблонные решения, но вне этих рамок он обычно долго колебался. Кроме того, как человек слабовольный, он не любил людей более твердых, чем он, а не будучи по мягкости своего характера способен выдержать с ними спор, постоянно уклонялся от спора, если его мнение расходилось с идеями его докладчиков. Тех из них, которые пытались подчинить его своей воле, он очень не любил, и эта нелюбовь, например, к Витте или Гучкову, сохранилась у него до конца. Мягкостью, неспособностью прямо сказать человеку что-либо неприятное объясняется и то, что называли его фальшивостью в отношениях с его ближайшими советниками. Не раз, как известно, сразу после доклада он посылал министрам письма об их увольнении, ибо не мог решиться сказать им это в лицо.

Очень характерно в этом отношении увольнение министра земледелия Стишинского: будучи назначен в апреле 1906 г., он сам не считал себя прочным на этом посту и не переезжал, поэтому, на министерскую квартиру. Однако, через несколько месяцев после доклада, на котором Николай II был особенно с ним мил, он счел свое положение упрочившимся; дело было уже под вечер, и на следующее утро он вызвал экзекутора министерства и отдал распоряжение о перевозки мебели на казенную квартиру. «А Ваше Превосходительство не изволили читать сегодня Правительственного Вестника?» — «Нет, а что?» — «Да Вы ведь уволены из министров». Та к же приблизительно был уволен из Обер-прокуроров Святейшего Синода Алексей Ширинский-Шихматов.