Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Действительно, ночью Бобриков умер, и на рассвете его сослуживцы перенесли его на носилках на своих плечах обратно в его дом. Картина этого, в пустом еще городе, при первых лучах солнца, несомненно, производила впечатление.

После убийства Бобрикова был произведен обыск у отца убийцы, бывшего сенатора Шаумана, генерал-лейтенанта русской службы, и в одной из книг его библиотеки был найден проект организации стрелковых революционных дружин. Генерал объяснил, что он составил этот проект в свободное время, от нечего делать, но был предан финляндскому суду, который его оправдал. Это оправдание отвечало тогдашним юридическим понятиям, ибо обнаружение преступного замысла, не приводившегося в исполнение, считалось ненаказуемым. Тем не менее, через год с небольшим, образовавшиеся в Финляндии дружины, по-видимому, следовали плану Шаумана.

Похоронили Бобрикова в Сергиевской Пустыни около Петербурга, а я после этого поехал на несколько дней в Рамушево, откуда отправился к Каннинену. Из Рамушева я съездил в Старую Руссу, когда Николай II провожал на войну Вильманстрандский полк. Впервые видел я тогда, какая громада — пехотный полк военного состава. Проводы прошли по шаблону: молебен, несколько слов Государя, благословение им полка иконой, которую он затем передал полковнику Сивицкому, и объезд царем полка. Трудно сказать, с какими чувствами уходил полк на войну. Сивицкий не оказался блестящим командиром, но полк дрался хорошо. В дни ухода его немало разговоров было о капитане Константинове: в первые дни войны из Вильманстрандского полка должна была быть отправлена на Дальний Восток одна рота на сформирование новых частей. По жребию выпало идти роте Константинова, но, как говорили, за 5000 руб. он сменился со штабс-капитаном Зверевым, сыном старорусского стойщика. Случай этот вызвал в городе большое негодование, и многие осуждали Сивицкого, что он не предложил Константинову выйти в запас. Когда пошел на войну весь полк, Константинову уже не удалось остаться в Руссе; однако, в первые же дни в Манчжурии он был ранен в палец. Мне рассказывали с возмущением офицеры, что эту рану он получил, выйдя вечером на несколько сот шагов за лагерное расположение полка, когда поблизости японцев обнаружено не было. Солдаты открыто называли Константинова самострелом, но все это не помешало ему, как раненому, получить затем место воинского начальника.

Начальником штаба был генерал фон-Поппен, который, когда было объявлено, что корпус идет на войну, подал рапорт, что он по слабости зрения идти с ним не может; хотя все это истолковали, как проявление трусости, Поппену все-таки дали дивизию в Риге, на войну не шедшую, но и там во время осложнений осенью 1905 г. он проявил полную растерянность, и только после этого был окончательно отставлен от службы.

Из Рамушева я отправился к Каннинену практиковаться в финском языке. Месяц, что я пробыл на этой хуторе в нескольких верстах от линии на Або, оставили у меня самое приятное воспоминание; оба Каннинена были милые, простые, местность была типично финляндская с озером между сосновыми лесами, погода все время была прекрасная, и все гармонировало, чтобы не портить общего настроения. Развлечений, кроме ловли раков на испорченное мясо, и прогулок от времени до времени, не было, но как-то они и не требовались. Учился я усердно, и вскоре мог со всеми соседями говорить по-фински, но знания мои оказались довольно поверхностными, и уже через несколько лет выветрились из моей головы.

Кажется, когда я был у Каннинена, был убит в Петербурге Плеве. Лично его мало кто жалел, а предшествовавшие убийства других министров (Боголепова и Сипягина) после которых ничто не изменилось, дало основание думать, что и после Плеве все пойдет по прежнему шаблону. То, что Плеве был более крупной личностью, чем его предшественники, не принималось во внимание. Позднее, в Новгороде, Д. И. Аничков, бывший во время этого убийства на фронте в сибирских казаках, говорил мне, что телеграмму о смерти Плеве приветствовали в его полку криками ура и шампанским, но подобные явления обобщить было нельзя. Тем не менее, преемник Плеве — Святополк-Мирский, до того совершенно никому не известный и оказавшийся вообще человеком не крупного масштаба, решил ослабить полицейское давление на народ и произнес при вступлении в должность речь, которая скоро получила характеристику административной «весны», хотя, кроме общих фраз о необходимости большего доверия к народу, в ней ничего и не было.

В это время в Гельсингфорс приехал новый генерал-губернатор князь И. М. Оболенский. За год до этого он был ранен в Харькове в городском саду революционером, мстившим за экзекуции во время крестьянских волнений в Харьковской и Полтавской губерниях. Оболенский проявил в них большую энергию: пороли крестьян почти поголовно, тогда как полтавский губернатор Бельгард проявил нерешительность и некоторую мягкость. В результате Бельгард был отставлен, а Оболенский приобрел репутацию энергичного администратора. Поэтому, когда был убит Бобриков, он и был избран для его замещения, причем из отставного лейтенанта флота его переименовали в генерал-лейтенанты: в то время еще считалось, что генерал-губернаторы должны быть непременно военными. Оболенский заявил на общем приеме, что будет продолжать политику Бобрикова, однако, когда я вернулся в Гельсингфорс, я застал там уже совсем другое настроение.

Тогда как Бобриков много работал сам и всем вокруг себя находил работу, Оболенский был бездельником и относился совершенно безразлично к тому, что делают его подчиненные, к которым он, кстати, относился часто без всяких церемоний. Интересовали его, главным образом, хорошая еда и затем хорошенькие женщины. Жена его, рожденная Топорнина, милая и скромная женщина, принесшая ему большое состояние, роли в семье не играла. Лично я чувствовал полное его безразличие ко мне, хотя внешне он и был всегда вежлив со мною. Возможно, что роль в этом играли титул и придворное звание, а также и то, что моя теща была в хороших отношениях с его сестрой Чертковой. Как-то странно вспоминать, как и она, и ее сестра Панютина отличались в хорошую сторону от двух их братьев. Муж Чертковой (не знаю, как он приходился Черткову-толстовцу) был в Воронеже управляющим отделением Крестьянского банка и считался там чуть ли не святым человеком. Панютина была замужем всего что-то две недели; ее муж, лейб-гусар, был сперва женихом дочери известного кавказского генерала Лазарева, но, не порвав с нею, сделал предложение Оболенской. Братья Лазаревы выждали его свадьбу и сряду затем вызвали его все на дуэль. Первым из них дрался будущий известный коннозаводчик и нефтяной делец, и убил Панютина наповал. Вдова Панютина после этого вторично замуж уже не вышла.